Торжество смерти

д'Аннунцио Габриэле

Его душа снова почувствовала влечение к далекому дому, склоняясь неожиданно перед печальными образами, как дерево гнется под порывами бури. И тайное решение, принятое им во мраке в объятиях Ипполиты, поколебалось под влиянием какого-то непонятного предупреждения, когда он увидел мысленно закрытую дверь в комнату, где стояла кровать Димитрия, и надгробную часовню в углу кладбища, хранимого величественной голубой тенью родных гор.

Но Ипполита говорила без умолку, неосторожно предаваясь как иногда и прежде, своим домашним воспоминаниям. Джиорджио стал прислушиваться к ее словам и с болью в сердце заметил некоторые вульгарные линии рта, появлявшиеся у нее, когда она увлекалась рассказом,

и особенное движение, свойственное ей, когда она разгорячалась; это движение было настолько вульгарно, что, казалось, даже не принадлежало ей.

— Ты один раз видел мою мать на улице, помнишь? — говорила она. — Какая разница между отцом и матерью! Отец был всегда добр и нежен с нами и не способен бить или грубо бранить нас.

Она остановилась, может быть, потому, что заметила на лице Джиорджио выражение тоски и неудовольствия.

— Тебе надоедают мои сплетни, не правда ли?

— Нет, нет, продолжай, пожалуйста. Разве ты не видишь, что я слушаю?

— Мы жили тогда в Рипетта, в доме неких Анджелини, с которыми мы близко сошлись. В нижнем этаже жил Луиджи Серджи, брат моего зятя Джулио, с женой Еудженией. Луиджи был скромный человек, ученый, весь ушедший в науку, а Еуджения была женщина худшего разбора. Несмотря на то, что муж ее много зарабатывал, она заставляла его постоянно влезать в долги. Никто не мог понять, куда она девает деньги. Правда, злые языки уверяли, что этими деньгами она оплачивает своих любовников. Она была страшно безобразна, и ее уродливость делала эти гадкие слухи правдоподобными. Моя сестра, не знаю каким образом, подружилась с этой женщиной и часто спускалась к ней под предлогом прорепетировать французский урок с Луиджи. Мать была очень недовольна этим, так как ее восстановили против Серджи старые девы Анджелини, которые делали вид, будто весьма расположены к семейству Серджи, а на самом деле ненавидели их, как эмигрировавших швейцарцев, и охотно говорили про них дурное. «Позволить, чтобы Адриана бывала в доме падшей женщины!» Строгость матери по отношению к Адриане удвоилась. Надо сказать, что Еуджения поощряла любовь Джулио к Адриане. Джулио часто приезжал по делам из Милана в Рим. Однажды, как раз когда он должен был приехать, моя сестра страшно торопилась сойти вниз. Мама запретила ей двигаться с места. Сестра стояла на своем. Мать ударила ее в споре; они сцепились; сестра укусила ее и помчалась вниз по лестнице. Но в тот момент, как она стучалась в дверь к Серджи, мама налетела на нее, и тут на площадке лестницы произошла ужасная сцена, которой я никогда не забуду. Адриану принесли домой полумертвой. Она заболела, с ней сделались судороги. Мама раскаялась и окружила ее всевозможными заботами; никогда еще она не была так нежна… Через несколько дней, еще не окончательно поправившись, Адриана убежала к Джулио… Впрочем, об этом я уже, кажется, рассказывала тебе.

Ипполита так увлеклась своим рассказом, что не замечала, какое впечатление производил он на Джиорджио, и спокойно продолжала прерванный обед.

— Почему ты так много пьешь сегодня? — спросила Ипполита, помолчав.

— Меня мучает жажда. А ты почему не пьешь? Стакан Ипполиты был пуст.

— Пей! — уговаривал Джиорджио, собираясь налить ей вина.

— Нет, — ответила она. — Я по обыкновению предпочитаю пить воду. Мне не нравится никакое вино, кроме шампанского… Помнишь, в Альбано какое разочарование появлялось на лице у доброго Панкрацио, когда пробка не выскакивала сама из бутылки и приходилось прибегать к штопору?

— В ящике, должно быть, осталось еще несколько бутылок. Я пойду поищу.

И Джиорджио вскочил с места.

— Нет, нет, я не хочу сегодня.

Она хотела удержать его, но видя, что он все-таки идет

к лестнице, сказала.

— Я пойду с тобой.

Она весело и легко спустилась с ним в одну из нижних комнат, обращенную в кладовую.

Кандия прибежала со свечкой. Они порылись на дне ящика и нашли две бутылки с серебряными головками. Это были последние.

— Вот они! — воскликнула Ипполита, в которой уже начинала пробуждаться чувственность. — Вот они! Целых две?

Она подняла их к свету. Вино заблестело.

— Пойдем!

Выбегая со смехом из кладовой, она нечаянно толкнула Кандию в огромный живот и остановилась поглядеть на него.

— Да благословит тебя Господь! — сказала она. — Ты родишь колосса. Когда ты ждешь?

— Ах, синьора, с минуты на минуту, — ответила Кандия. — Может быть, даже сегодня ночью…

— Сегодня ночью?

— Я уже начинаю чувствовать схватки.

— Позови меня. Я хочу помочь тебе.

— Зачем ты будешь затруднять себя? Мама мне поможет; ведь она рожала двадцать два раза.

И невестка семидесятилетней женщины обозначила это число, четыре раза подняв и опустив руку с пятью растопыренными пальцами, а на пятый раз растопырив только указательный и большой пальцы.

— Двадцать два! — повторила она, улыбаясь и обнаруживая здоровые и блестящие зубы.

И, опустив взор на живот Ипполиты, она добавила:

— А ты не в ожидании?

Ипполита повернулась, бегом поднялась по лестнице, поставила бутылки на стол и несколько секунд стояла, запыхавшись точно ошеломленная. Затем она тряхнула головой.

— Погляди на Ортону!

Она протянула руку в сторону разукрашенного города, от которого, казалось, веяло весельем. Красноватый свет был разлит на вершине холма, как на кратере вулкана, и из этого света продолжали подниматься бесчисленные аэростаты, располагаясь на голубом небе широкими кругами и давая представление о блестящем храме, отражающемся в море.

— Откроем также коробку с восточными сластями, — сказала она, видя, что Джиорджио снимает с одной из бутылок металлическую головку.

Над столом, уставленным цветами, плодами и конфетами, кружились ночные бабочки. Пена шипучего вина обрызгала скатерть.

— За наше счастье! — пожелала она, протягивая свой бокал другу.

— За наше спокойствие! — пожелал он, протягивая свой. Они чокнулись так сильно, что оба бокала разбились и

светлое вино вылилось на стол, прямо на кучу чудных сочных персиков.

— Вот хорошо! Это хорошее предзнаменование! — радостно воскликнула Ипполита. Это маленькое происшествие развеселило ее больше, чем большой глоток шампанского.

Она дотронулась до морских персиков перед собою. Это были великолепные румяные плоды; казалось, что последняя утренняя заря увидела их зрелыми на ветке и нарумянила их. Оригинальная роса, казалось, оживляла их.

— Какая прелесть! — сказала Ипполита, беря сочный персик.

И, не очищая его, она с жадностью откусила кусок. Желтый сок, похожий на жидкий мед, потек из углов ее рта.

— Откуси ты теперь!

Она подала другу сочный плод тем же движением, как она подала ему кусок хлеба под дубом в сумерки в день своего приезда.

Это воспоминание проснулось в нем, и он почувствовал потребность поделиться им с Ипполитой.

— Помнишь, — сказал он, — помнишь, как ты в первый

день откусила кусок свежеиспеченного хлеба и предложила и мне теплый и влажный кусок? Помнишь? Каким вкусным он показался мне.

— Я все помню. Разве я могу забыть даже мельчайшую подробность того дня?

Она вспомнила дорожку, усыпанную цветами дрока, эту милую и наивную встречу, устроенную ей на пути со станции в обитель. Несколько минут она молча созерцала это внутреннее поэтическое видение.