Торжество Ваала
Шрифт:
— Это все чрезвычайно развивает внимание и познавательную способность ума! — умиленно воскликнул Пихимовский. — Потом, милостивые государыни и государи, перехожу к кубикам — продолжал он, — и на этом втором даре, в целом ряде строго последовательных упражнений, развиваю в обучаемом понятия о делимости телу, но и тут непременно с песенкой:
«Целый кубик, целый кубик, Половинок две; Одна тут, одна там,— Вот и кубик пополам!»— И при этом, конечно, варьирую посредством манипуляций, соединенных с эволюциями, соответствующие положения кубиков:
«Две половинки, две половинки, Эта вверх, эта вниз.. Четыре четверки, четыре четвертушки,— Две четверки наверху, Две четверочки внизу. Вот и две впереди, Вот и две назади,— Восемь вышло здесь восьмушек Полезных игрушек!»—
— В Демидроне? — с комической серьезностью спросил Семиоков.
При этой выходке, многие не выдержав так и прыснули со смеху.
Агрономский с беспокойством оглянулся вокруг себя и обвел укоризненно-строгим взглядом не в меру смешливых слушателей.
— Прекрасно-с. Так что же собственно вы желаете? — поспешил он обратиться к старцу, чтобы хоть этим вопросом притушить поскорее не в пору взыгравшуюся веселость собрания, и предвидя, что если не положить всему этому конец сейчас же, то с одной стороны кубикам и песенкам, а с другой смешливому фырканью, пожалуй, и конца не будет.
— Я?., я собственно ничего не желаю, — скромно развел руками Пихимовский, — но я хочу предложить почтенному собранию ввести семь даров Фребеля в наши народные школы, как главную основу для рационального образования русского народа, в лице его молодых поколений, и если предложение мое будет удостоено благосклонного приема, то я готов пожертвовать эти дары для каждой земской школы нашего уезда, от моего имени, на пользу общественную.
— Собрание своевременно обсудит ваше предложение, — обнадежил его Агрономский. — а пока постановляет — надеюсь, господа, единогласно: — обвел он пригласительным жестом всю залу, — выразить нашему достойнейшему сочлену, за его великодушное предложение, общественную признательность.
— Согласны!.. Постановляем и утверждаем… Единогласную! общественную!.. Урра-а! — раздались со всех концов дружные голоса, смешавшиеся с общими аплодисментами и шумом передвигаемых при вставании стульев.
Осчастливленный знаками такого внимания и раскланиваясь на все стороны, старец умилился, прослезился и дробными шажками поспешил удалиться на время из залы, чувствуя необходимость в мамке.
XIII. ПОЛЕЗНОЕ С ПРИЯТНЫМ
После этого «инцидента» Агрономский, взглянув на карманные часы, объявил заседание на нынешний день закрытым и пригласил всех гостей, вместе с учительницами и учителями, «к общему», как он выразился, «обеду из трех блюд простых, но питательных, и притом чисто и вкусно приготовленных».
В столовой земские «деятели и сеятели», после достаточных «пропусканий» и закусываний, разместились за «общим» длинным столом таким образом, что между каждым из двух мужчин очутилось по одной барышне, из числа акушерок и учительниц, причем Тамаре досталось, как бы самое почетное, после Марьи Антоновны, место — между Агрономским и де-Казатисом. Учителя же сгруппировались между собой в особую кучку, без дам, в конце стола, как люди молодшие. На них менее всего обращали здесь внимания, как на неизбежный балласт, вовсе не интересный и, в сущности, никому даже не нужный, но от которого из приличия нельзя отделаться. С ними, впрочем, и не чинились. В то время, как для земских воротил и даже для жидочков были выставлены на столе более или менее приличные виноградные вина, на «учительский конец» Агрономский ущедрил одну только бутылку кашинской мадеры братьев Змиевых, да пары две или три пива, — с них, мол, и этого довольно, рылом пока еще для лучшего не вышли! Барышень же угощали специально мускат-люнелем и фиалковым медом, а для Пихимовского была особо приготовлена на молоке манная кашка. Обед из трех «питательных, но чисто и вкусно приготовленных блюд», составляли ленивые щи с кулебякой, жареная телятина с картофелем и солеными огурцами и сливочный крем с ванилью. Либеральные земские жидочки, чтоб доказать свое просвещенное пренебрежение к религиозным предрассудкам, ели и пили все, не разбирая «кошера» и «трефа», даже не погнушались и свиной колбасой за закуской. В начале обеда было несколько натянуто и серьезно, но после телятины лица у мужчин и некоторых барышень, которых старательно подпаивали «сладеньким» господа-земцы, значительно уже подрумянились, повеселели, и самые разговоры стали гораздо громче, непринужденнее, приняв даже игривое направление. При этом наибольшее оживление, с задорно либеральным пошибом и «пикантным» лоском, вносили в общую беседу все те же «цибу-лизованные» жидочки, которые, с обычной своей наглостью, воображая себя неотразимо «изъячными», остроумными и победительными, жестикулировали, вертелись на стульях и галдели громче всех, первые смеялись своим же собственным остротам, ухаживали за барышнями и вообще держали себя «с независимостюм» и «игривостюм», как самые галантные еврейские кавалеры. На учителей они не обращали ни малейшего внимания, разве изредка удостаивая того или другого из них двумя-тремя благосклонными словами в снисходительно любезном тоне, и только один кашлатый в косоворотке пользовался с их стороны несколько большим вниманием, почти как равный. Зато перед барышнями жидочки так и рассыпались, стараясь занимать их «приятно-вумными» разговорами и развязно показывать им свои «изъячные» и деликатные манеры. Учителя в эти их беседы почти не вступали и, будучи выделены общим невниманием к себе как бы в отдельный кружок, держались все время как-то особняком и разговаривали за обедом только между собой. Но между земцами, сверх шуточек и двусмысленностей с некоторыми барышнями, застольные разговоры отличались и кое-какой серьезностью. Так, г-н Ратафьев «развивал» что-то на тему о необходимости «земского православия», в отличие от православия «официального», ибо это «земское православие» должно-де выработать новый тип «земского христианина». Агрономский убеждал своих соратников по земству в естественном праве последних назначать своего собственного, выборного инспектора народных училищ, который, получая приличное содержание с приличными «разъездными», был бы главным педагогом-руководителем земско-учебного дела, независимо от «мертвящей» правительственной инспекции. При этом он политично «проводил» мысль о «петиции» насчет столь благодетельного нововведения, будучи несомненно убежден про себя, что кого же и выбрать на такую должность, как не его самого? Ермолай Касьянов жаловался на «проклятую институцию урядников», которая очень уж стесняет его насчет вывоза земских нечистот. Г-н Семиоков, желая подделаться к Пихимовскому, в надежде получить у него «подрядец» на ремонт здания его школы, убедительно доказывал ему, что если на Ефимоновскую школу сыроварения министерство государственных имуществ истратило 200 000 рублей, да кроме того, отпустило 100 000 рублей лично ее учредителю, да сверх этого, само же входит ежегодно в Государственный Совет с представлениями об ассигновании на поддержку и развитие ефи-моновского дела по 25 000 рублей, то и образцовая школа мыловарения имеет не менее прав на столь же сочувственную поддержку правительства, ибо мыло в России еще нужнее сыра. Доктор Гольдштейн, со своей стороны, был весьма озабочен проектом съезда земских врачей и доказывал воротилам крайнюю необходимость осуществить такое благодетельное дело в возможно скорейшем времени. И воротилы вполне с ним соглашались, за исключением, к удивлению всех, одного лишь прекраснодушного Пихимовского, который находил, что есть много дел гораздо полезнее и серьезнее, на кои земство должно бы обратить свое внимание, — например, что может быть полезнее добродетели, и что сделало земство для ее прощения? А потому-де. чем сзывать съезд врачей и тратить на это тысячу рублей, было бы гораздо полезнее употребить эти деньги на учреждение, из пяти процентов, премии за добродетель, дабы поощрить ее в наши печальные времена, когда банковые, интендантские и иные хищения расплодились до того, что начинаешь, наконец, сомневаться в самом существовании добродетели. Но деятели и сеятели хотя и соглашались в необходимости поддержать добродетель, тем не менее находили, что и съезд врачей тоже благодетельное дело, а в особенности, если доктор Гольдштейн просит на устройство его такую безделицу, как тысяча рублей из земской кассы! Наконец, подпивший де-Казатис откровенно разболтал, как ловко удалось ему, в качестве председателя управы, провести, в угоду Агрипине Петровне Миропольцевой, сбор пожертвований с бабьегонских крестьян на театр в Омске и женские курсы в Нахичевани, а главное, на венок Дарвину и на памятник Либиху, причем-де последние две статьи были всего труднее, так как крестьяне спрашивали, кто, мол, такие эти Либих с Дарвином и чем они отличались на пользу отечества? — Ну, и нечего делать, пришлось объяснить им, что это-де «наши храбрые русские генералы», после чего пожертвования шли беспрепятственно. Либеральные жидочки очень много и одобрительно смеялись такой остроумной находчивости г-на председателя и отдавали полную справедливость его «игре ума» ради такой прекрасной, истинно либеральной цели, которая должна показать всей Европе в наилучшем свете наше просвещенное бабьегонское земство. Словом, обед прошел весьма оживленно и весело, причем не только учителя с учительницами, но и господа-земцы остались вполне довольны его тремя «простыми, но питательными блюдами».
После обеда последовал нарочно устроенный для учительского «персонала» сюрприз. Любезный хозяин пригласил всех гостей своих в залу, где следы давешнего заседания были уже прибраны, стол отодвинут к стене, скамейки и стулья расставлены вдоль стен по своим местам, — и здесь приятно удивленным учительским очам предстало зрелище рождественской елки, блиставшей посреди залы огнями парафиновых свечек и увешанной позлащенными орешками, яблоками, тверскими мятными пряниками, в виде стерлядок колечком, и пряничными котами с наклеенными картиночными мордочками. Гости показывали вид восхищения и, по предложению Агрономского, составили «дружный хоровод» вокруг елки, с песнями и плясками. Танцевали учителя и жидочки с учительницами и акушерками, усердно выплясывая весь вечер и кадрили, и вальсы, и «польки-трамблян», под детскую музыку «аристона», нарочно привезенного с собой Пихимовским, которому доставляло большое удовольствие вертеть его ручку. Учителя плясали усердно, но медвежато, сутулясь и как бы бодая воздух склоненной вперед головой, причем особенно много и громко топали в такт своими толстыми подошвами. Жидочки же, напротив, старались танцевать на цыпочках и показывать в легких, «деликатных» приседаниях коленками свою «изъячную грацию» и «сшамаво непринужденнаво веселостю». Один только кашлатый угрюмо сидел все время в углу, скрестив на груди руки, или многодумно пощипывая свою бородку и тем показывая грустное презрение к такому малодушному препровождению времени, когда жгучие вопросы «общего дела» и проч. и проч. требуют особого напряжения гражданской скорби и мысли.
Наконец и сам Ермолай Касьянов не выдержал: воодушевившись несколькими стаканами крепкого пунша, до цвета пунцового пиона в лице, и бестолково замешавшись в каре между танцующими парами, он расчистил себе место и прошелся по зале, помахивая ситцевым платочком и отбивая трепака каблуками, чем и заслужил единодушные аплодисменты земцев и общее «браво». «Ходи ты, ходи я, ходи милая моя!» — подпевал он себе говорком и передергивая плечами и подмигивая глазком на барышень:
Ходи изба, ходи печь Хозяину негде лечь!— Брраво, Ермолай Касьянов! Валяй во всю! — поощрительно ревели ему земцы. — Бррраво-о! Урра-а!!! — подхватывала вслед за ними вся остальная публика.
Танцы под аристон чередовались с пением. Пели хором учителя с барышнями и отчасти с жидочками преимущественно «кружковские» и студенческие песни, вроде «Есть на Волге утес», или «Проведемте, друзья, эту ночь веселей» и т. д. Агрономский по этому поводу приходил в восторг, и сам начинал подпевать фальшивым козелком, подлаживаясь к хору. Тамара в течение нынешнего дня заметила, что он, нередко по самым неожиданным поводам, склонен впадать в сентиментально-восторженное состояние и тогда начинает закатывать глазки и даже захлебываться. Но она заметила в нем и еще нечто такое, что начинало ее отчасти тревожить. Сегодня за обедом он взял на себя роль преимущественно ее кавалера и, обращаясь к ней то с теми, то с другими маленькими застольными услугами и разговорами, как бы оглаживал ее сластолюбивым взглядом, слишком выразительным, чтоб не понять его значения, и тем более, что эти его взгляды постоянно сопровождались сдержанной улыбкой Сатира. Он видимо начинал ухаживать за нею и делал это столь откровенно, что и другие не могли не заметить его аллюров. Скотницы своей, возведенной им в положение подруги жизни солевой стороны, он гостям никогда не показывал, стараясь скрывать перед посторонними самое существование этой особы с двумя прижитыми от нее мальчишками, а на время съезда даже удалил ее с детьми в особую баню, на задворках усадьбы, дав ей строгий наказ не показываться в доме, пока у него гости. Поэтому, изображая себя холостым и свободным человеком, он весьма не прочь был при удобном случае и половеласничать, и такой-то вот случай представился ему нынче в лице красивой Тамары. При всей неказистости своей фигуры и физиономии, у него, однако, давно уже образовались насчет своей «неотразимости» и «успехов» известная самоуверенность и самомнение, свойственные вообще всем людям с искривлением позвоночника. Надо, впрочем, сказать, что для такого убеждения имелись у этого своеобразного ловеласа и свои основания, так как некоторые учительницы и земские акушерки вовсе были не прочь, чтобы он поухаживал за ними, имея в виду добиться чрез него повышения себе оклада, или перевода на лучшее место, а иные, как гласила молва, небезызвестная чрез «матушку» Анну Макарьевну и Тамаре, даже отвечали на его авансы полной готовностью. Уже и сегодня за столом некоторые поглядывали на «гореловскую учительницу» с двусмысленной подозрительностью — «а-а, дескать, голубушка, никак ты того… в педагогические помпадурши метишь!» — и девушка с сердечным беспокойством уже предвидела по отношению к себе в будущем целую перспективу двусмысленных взглядов и колких улыбок, а затем сплетен, злословия, клеветы и всяческой грязи, которыми, при малейшем поводе с ее стороны, не замедлят очернить ее доброе имя — иные из зависти и досады, зачем не они на ее месте, другие просто из любви к мерзостям. Поэтому она решила быть как можно сдержаннее и дальше от Агрономского и, не давая ему никакого повода к ухаживаньям за собой, делать вид, как будто не замечает и вовсе даже не понимает его авансов. Но чтоб ни казаться ни ему, ни другим недотрогой или гордячкой (этого ей тоже не простили бы), ей надо было держать себя просто, скромно и быть одинаково любезной со всеми — и с учителями, и с жидочками, и с земцами, не отказывая никому в туре вальса или польки, — и это казалось ей тем легче, что, будучи здесь красивее всех, она не встретила недостатка в добровольных ухаживателях и поклонниках. А между тем, эта ровность в обращении со всеми, по ее мнению, должна была служить ей лучшей защитой против злословия.
В середине вечера всем гостям стали раздавать по лотерейным билетикам сюрпризы с елки, состоявшие из различных маскарадных костюмов и головных уборов, склеенных из папиросной бумаги и заключенных в позолоченные бумажные цилиндрики с хлопушками. Передернину достался костюм маркиза, Агрономскому — бретонской пейзанки, Семиокову — Фигаро, а Пихимовскому — курицы-наседки. Все неукоснительно должны были облечься во что кому досталось и проходить парами в торжественной процессии по зале, под звуки марша, причем Пихимовский, как старейший и досточтимейший, единогласно удостоен был чести открывать, в виде курицы, маскарадное шествие, с Марьей Антоновной Шпицбарт, преобразившейся в матроса. В заключение, всем учителям и учительницам были розданы маленькие «полезные» подарки: учителя получили по две пары теплых носков и по ситцевому носовому платку, а учительницы — по записной памятной книжке «Agenda», в коленкоровой обложке, с выдвижным карандашиком, и по куску глицеринового мыла из образцовой школы Пихимовского. Всему же вообще учительскому «персоналу» было роздано еще и по тюрику с елочными гостинцами. «Многочтимейший» тоже получил в подарок пряничного кота и коробку ландриновской карамели, очень удобной для сосанья, чем и остался весьма доволен.