Торжество Ваала
Шрифт:
— А это что такое у вас тут написано? Диктант? — прищурился он на классную доску и стал читать выведенные на ней мелом строки. — Заемная расписка какая-то?
— Да, расписка, — подтвердила та спокойно.
— Зачем же это? — в недоумении удивился Охрименко.
Учительница объяснила, что это она занимается иногда с учениками старшего возраста, с целью знакомить их с формами общеупотребительных деловых бумаг, чтобы они знали, как, например, писать расписки, условия, доверенности и т. п.
— «Расписки», «условия», — с оттенком иронии и недоверия повторил вслед за нею инспектор. — Ради чего же это, однако?
— Ради того, вероятно, что. оно может пригодиться им в практической жизни,
— Ну, знаете, этой жидовской практике насчет расписок и условий лучше бы уж в кагальном хедере обучать, а не в школе: этому они впоследствии и без нас научатся сами.
Тамара вспыхнула, почувствовав в этой грубой выходке обидный намек на свое происхождение. Однако же она сдержалась, потому что, вдумавшись в мысль упрека Охрименки, сознала в душе, что, быть может, он и прав: к чему, в самом деле, преждевременно посвящать двенадцатилетних мальчиков в казуистические формы юридических и денежных отношений. Но в оправдание свое она заметила только, что учит этому не по собственной выдумке, по предложению училищного совета, и притом по книге барона Корфа, где помещены образцы подобных форм.
— Мало ли что где помещается! — подфыркнул Охрименко.
— Книга рекомендована министерством, — заметила на это Тамара.
— Так что же-с?.. У Корфа свой взгляд, а у меня свой, и я нахожу это излишним.
Девушка замолчала, так как возражать далее, очевидно, было бы бесполезно, да незачем и отстаивать подобную учебную «практику», раз что она сама, после жестких слов Охрименки, внутренно сознала несообразность и фальшь этого дела.
Инспектор, между тем, взял одну из хрестоматий и, раскрыв ее на случайно подвернувшейся странице, положил перед одним из мальчиков старшего отделения. — Читайте!
Тот довольно бойко, без особенных запинок, хотя и не совсем осмысленно, прочел стихотворение Пушкина «Пророк».
— Объясните мне, что заключается в этом стихотворении? какая мысль его? — предложил ему инспектор.
Ученик задумался в видимом затруднении пред такою задачей.
— Мы этого не проходили, — смущенно отозвался он наконец.
— Так что ж что не проходили! Это не отговорка. Ведь вы же прочли его, по-русски понимаете, — ну, и объясняйте.
Мальчик смутился еще более и молчал. Один уже вид наезжего «начальства» — всякого, какое бы оно ни было — обыкновенно нагонял на весь класс смущение и холод, как, впрочем, всегда и везде, во всякой школе, потому, во-первых, что само «начальство» кажется сельским ученикам чем-то недосягаемо высоким, важным и умным, а самая внезапность его приезда и эта торжественность приема, как явление, сравнительно, весьма редкое, исключительное, им совершенно не в привычку. Но главное, весь этот холод и смущение нагонялись тем, что в каждом «начальстве», значение коего не всегда было им понятно, ученики, по наибольшей части, встречали не то простое, сердечное отношение к делу и к самим себе, к какому приучила их своя учительница, а что-то холодное, формалистичное, безучастно сухое и постороннее, — словно бы какой-то контрольный аппарат, присланный сюда кем-то для проверки кого-то и чего-то. В «начальстве» они видели точно бы внезапно нагрянувший «страшный суд» над собою и над учительницей — суд, который вот наехал, Бог его весть, откуда и зачем, разнес за что-то и сейчас уедет куда-то дальше… И кто его знает, что это за «начальство» такое, и чего ему нужно, из-за чего разносило оно преподавателей и зачем спрашивало учеников из всех предметов по кусочку, понадергивая из каждого и того, и сего, и десятого понемножку, на выдержку… Если даже оно и ласково, это «начальство», то и самая ласковость его опять же не та простая, сердечная ласковость, какую привыкли ученики встречать в своей учительнице, а какая-то деланная, принужденная, — словом, рассудочная, а не душевная ласковость, и это дети хоть и бессознательно, но всегда очень тонко чувствуют своим непосредственным детским инстинктом. А тут, на этот раз, «начальство» выходит совсем новое, — в первый раз и в лицо-то они его видят, — и едва лишь наехало, как уже успело показать свою строгость учительнице, сказать что-то, кажись, неприятное батюшке, выказать свое неудовольствие на что-то. Все это окончательно смущало учеников, парализуя, вследствие невольного страха и недоумения, их волю, сообразительность, память, путая их мысли и сбивая с толку, под гнетом смутного опасения, как бы не ответить на задаваемые вопросы что-нибудь невпопад и тем не вызвать бы со стороны этого грозного «начальства» нового разноса себе и учительнице.
— Что значит «духовной жаждою томим?»— продолжал, между тем, пытать ученика инспектор. Мальчик упорно продолжал молчать.
— «Духовной жаждою»… Подумайте, — «духовной»… Что это такое «духовная жажда»…? Не знаете?., хм… Однако! — знаменательно взглянул Охрименко на Агрономского. А тот при этом опять пожал плечами, с таким видом, который ясно говорил: «я тут ничего поделать не могу, — сами теперь видите, как идет дело».
— Ну, а вы что скажете? — обратился инспектор к соседу первого мальчика. — Можете объяснить нам, или тоже в молчанку играть будете?
— «Духовной жаждою томим», — начал было мальчик, но сейчас же запнулся и стал растерянно поглядывать на учительницу, мучительно стараясь в то же время выжать из себя какую-нибудь подходящую догадку, что такое могло бы значить это «духовной жаждою».
— Священником, верно, хотел быть, — высказался он, наконец, и сам обрадовавшись, что, — слава Тебе, Господи, кажись, додумался!
— Священником?!. Вот тебе на! — удивился Охрименко. — Почему же вы так полагаете? Почему священником?
— Да потому, как тут сказано «духовной»…
Инспектор строго взглянул на учительницу и укоризненно покачал головой, — и вам, дескать, не стыдно!
Агрономский даже потупился от притворного смущения, меж тем, как на растянутых тубах его так и мелькала многодовольная ядовитая ухмылочка. — «То ли, мол, еще будет, погодите!»
— Ну, а это что значит? — продолжал инспектор —
«Моих зениц коснулся он,— Отверзлись вещие зеницы… Моих ушей коснулся он,— И их наполнил шум и звон».— Как вы это понимаете? — обратился он вообще к старшему возрасту, пытливо посматривая то на того, то на другого из мальчиков. — Отвечайте, милые, кто может… Не бойтесь, бояться нечего, — ведь я не съем вас и не забодаю — мне только хочется знать, насколько вы усваиваете себе читаемое. Ну, кто же скажет?.. Живее, братцы, живее!
— Должно, затрещину дал здоровую, — домекнулся один из бойких.
— Что-о?! — выпучил на него глаза инспектор. — Затрещину?.. Благодарю, не ожидал! — иронически поклонился он учительнице. — Бог так сюрприз!.. Это вы как же, мой милый, додумались до затрещины-то? Объясните, пожалуйста, — любопытно.
— А как же?.. Известно, как ежели дать по уху, в ем сичас и зазвенит… и шум сичас в ухе сделается…
— Нет, не то, — рассудительно перебил его другой мальчик. — Нешто серафим станет драться! У ево и рук нет, а одни крылья, как на картинке показано, а это он чудо Господне, значит явил. Верно, тот был слепой и глухой, а потом стал видеть и слышать… Исцеление, значит.
Инспектор только плечами пожал, укоризненно заметив учительнице. — Какое жалкое развитие!