Торжество Ваала
Шрифт:
— А ее можно просто вон, и только.
Агрономский как-то замялся.
— Мм… оно, конечно… я, пожалуй, и не прочь бы, но… не удобно это, по некоторым соображениям… Лучше бы просто удалить ее из Горелова.
— Ну, что ж, удалить, так удалить, — охотно согласился Охрименко. — На первый случаи можно, пожалуй, перевести куда-нибудь… Но здесь, и в самом деле, держать ее невозможно, — заговорил он солидно убеждающим тоном — село большое, бойкое, на тракте, здесь нужен человек развитой и ловкий, чтоб умел весь товар лицом показать и очки втереть, кому следует, а под сурдинку и дело делать внастоящую, — у тебя ведь есть же, вероятно, такие хлопцы?
— О, как не быть! Найдутся!.. Да вот бы кого, например!
И Агрономский назвал
— Это тот, что ли, у которого мы вчера утром были, — в красной косоворотке, такой мрачный с виду, лохматый, нечесаный? — спросил припоминая инспектор.
— Он самый, а что?
— Да ничего… дубоват только и чересчур уже демонстративно типичен, — кисловато поморщился Охрименко. — Пообмыть бы его следовало и подстричь, да и костюм-то поприличнее посоветовать бы. А то ведь, в самом деле, нельзя же так резко бить в глаза посторонним такою наружностью!.. Полегче все это надо, господа, помягче, поприличиее, — не те времена уже!
«Ой, брат, чинодрал ты, кажись, и только»! — подумал про себя Агрономский, впадая в новое сомнение насчет старого друга, при этом новом, поставленном им требовании, которое разрушало уж и самую внешнюю форму нигилизма, так сказать, самый мундир его. Но он это только подумал себе в душе, а на словах не высказал — на словах он предпочел уступить эту внешнюю сторону, лишь бы сохранить внутреннюю суть, «ради пользы дела».
— Что ж, это все можно, и пособием на костюм исходатайствуем, — а уж зато человек самый подходящий, и вполне «наш», совсем надежный, удостоверил Алоизий Маркович.
— Ну, то и добре, — согласился Охрименко. — Значит, так и запишем.
— А ее-то? — повторил Агрономский свой вопрос насчет Тамары. — У нас вот остается вакантною Пропойская школа, — туда бы разве?.
— Это ссылочная-то, что бабьегонскою сибирью зовется? — ухмыльнулся инспектор. — Что ж, можно и в Пропойскую, если хочешь.
— Да я-то, собственно, ничего, — опять замялся Агрономский — Одно только, говоря по правде, меня смущает…
И он выразил свои сомнения насчет Миропольцевой, — как бы она опять не вступилась «за эту дрянь», — озлится на него, пожалуй, и тогда уже к ней не приступись, а ему ссориться с нею не с руки, неудобно…
— От-то, бисова баба!.. И чого ее вы з ний ныначе як цыгане с писаною торбой!.. А по мне, злись она на меня, кильке влизе, — чхать я хотив!.. Мне-то что!.. Я ведь не земский человек, а коронный, у меня свое начальство, и мне плевать!
— Да, тебе-то хорошо толковать, а мне… аф-аф! — почесал у себя за ухом Агрономский.
— Ну, так что же? Обидится, — вали все на меня да и кончено! — предложил Охрименко. — Не я, мол, а инспектор!.. А со мною разговоры коротки: я в ответ, ежели что от высшего начальства, сейчас «Боже, Царя храни» запою, и баста! — Не подходяща, мол, ни по умственному, ни по нравственному развитию, ни по методу своего преподавания, и не внушает, к тому же, особого доверия по степени своей политической благонадежности, как прирожденная еврейка, — ось тоби и сказ на показ, мий друже!
Последствия этого интимного разговора были для Гореловской школы «самые благотворные». В непродолжительном времени первым номером вылетел из нее сторож Ефимыч, приговоренный мировым судьею за оскорбление волостного старшины, при исполнении служебных обязанностей, к тюремному заключению на месяц. На место же Ефимыча был привезен Агрономским из Бабьегонска какой-то выгнанный семинарист из «поднадзорных», которого он выпросил у исправника перевести, в виде исключения, к ним в стан, из, жалости и человеколюбия-де, ради пропитания, так как в Бабьегонске харчевых денег от казны ему-де решительно не хватает, а тут он будет, по крайней мере, сыт и при должности, причем и жалованье особое ему от сельского общества положат, а надзирать за ним, кроме станового, можно бы поручить еще и местному уряднику, если в том окажется надобность. И действительно, благодаря Агрономскому, выставившему на сельский сход два ведра водки, Сазон Флегонтов убедил «мужичков поштенных» положить новому сторожу жалованье от мира, по четыре рубля в месяц, да два пуда муки, да меру картошки, на месяц же, а крупы — сколько кто сам отсыплет, по желанию, потому-де этот сторож не какой-нибудь, а ученый и будет в помощь учителю.
Вторым нумером вылетела из школы Тамара, получившая от инспектора бумагу о состоявшемся переводе ее в селение Пропойск, отправиться куда предписывалось ей «с получения сего — немедленно». Она еще не успела выехать из Горелова, как на ее место явился уже принять от нее по инвентарю все школьное имущество кашлатый друг Алоизия Марковича, удостоенный пред сим, по его ходатайству, награды из земских сумм, в семьдесят рублей, «на экипировку». Оставался еще пока отец Макарий, но и его дни, в качестве законоучителя, были уже сочтены, по достоверным сведениям, вместо прежнего пожилого дьячка, должен был в непродолжительном времени быть прислан в Гореловский приход молодой причетник, из «современных», который и будет-де законоучительствовать в школе. Поговаривали еще, что есть слухи, будто и отец Никандр скоро будет переведен на другой приход, так как здесь он не угоден Агрономскому, который будто бы и сплавил его подальше, при содействии инспектора, имеющего-де руку в консистории.
Таким образом, в самое короткое время, радикально был «освежен» весь личный состав Гореловской земской школы, что, по уверению Агрономского, непременно должно повести к ее «нравственному оздоровлению» и преуспеянию в будущем.
XXI. СРЕДИ ДЕБРЕЙ «ПРОПОЙСКОГО КРАЯ»
Все село Горелово в тот же день обежала нежданная новость: нашу-де учительницу в Пропойск переводят. Новость эта очень не понравилась семейным мужикам из степенных, а в особенности крестьянским маткам, которые за время более двухлетнего пребывания Тамары в Горелове успели оценить свою учительницу, видя, что дети их и к божественному приникают, и в грамоте преуспевают, дома читают батькам с матками душеспасительные грамотки, по праздникам в церкви поют и читают, срамных слов и ругательств не употребляют в играх и разговорах между собою, озорства куда меньше стало между ними, и драки почти совсем прекратились, а главное то, что против прежнего временя, за эти два года вдвое больше учеников окончило курс сельской школы с правом на льготу по четвертому разряду. Это крестьянские матки ценили в особенности. Да и кроме того, учительницу свою облюбовали они еще и за многое другое: полечит ли кого домашними средствами, письмо ли отписать той к сыну в полк, этой к мужу «в отходе» в Москву, либо в Питер, посоветоваться ли насчет своих ребят, или по другому какому делу, а то просто себе покалякать о том, о сем в досужую минуту, — за всем этим они бывало, идут к своей учительнице, зная, что встретят в ней всегда радушную готовность помочь чем можно, и словом, и делом. И вот теперь ее от них убирают. Зачем? с какой стати? чем она дурна? чем не угодила?
Десятка три-четыре крестьянских маток собрались перед крыльцом школы, видимо озадаченные и озабоченные этими вопросами. Здесь они узнали от Тамары, что перевод ее состоялся не по своей охоте, а по воле начальства, и потому ничего не поделаешь, надо ехать.
— Да нешто нельзя отмену сделать? — советовались промеж себя матки. — Как можно, чтобы нельзя! Захотят — сделают!.. Просить надо!
И они отправились гурьбой в усадьбу к Агрономскому с просьбой — нельзя ли ему как устроить, чтобы не переводить учительницу в Пропойск, так как они, да и мужики их, и дети очень ею довольны и не желают расставаться с нею.