Тот, кто не спит
Шрифт:
— Бак, поди, тяжело таскать? — Петров кивнул на термос.
— Тележкой что хочешь свезешь.
— Далеко криница-то?
— Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, а не кончается.
— Если дальше пойти, на восток, — Петров показал рукой, — есть путь?
— Какой путь, — покачала головой старушка. — Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе заботятся. Глухомань одна.
— А еще дальше?
— Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для душегубов.
— Спасибо за водицу, — Петров поднялся. — Перегон до ночи отмахаю.
— Где же спать будешь? — хуторянка поправила платок на голове.
— Палатка в рюкзаке, — он пошел по тележному следу.
Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь — гостя из дому прочь.
След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего — сидеть в общей камере.
Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.
Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда. Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который вода вливается и выливается в одну и ту же трубу, а зачем, спрашивается? Хатха-йога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.
Ладно, достаточно, довольно.
Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки топать и топать.
Под ногами — чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел, и почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалки или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?
Петров пригляделся к редкому чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горела, знатно, далеко высветило.
Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем дням сегодняшним — пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.
Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, истыканного, измятого вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.
Когда до посадки оставалось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…
Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, в третий раз — заходя в посадку.
Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить межу стволами гамак, у головы подвесить рюкзак, у ног — сапоги. Тарзан
В животе заурчало, болезненная спазма скрутила — и отпустила. Помог бальзам, и промывание желудка не зря делал, иначе несло бы, как паршивого гусенка.
Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль лесополосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.
Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем. Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации и расстроился. Тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним — два выстрела.
Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь.
До рассвета — три с половиной часа. Вполне достаточно, если уснуть сразу.
Но не спалось.
3
Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.
Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.
Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Других двуногих бескрылых поблизости нет.
Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой — не оказалось.
Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…
Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность, и рюкзак, наконец, полегчал, скоро вверх тянуть станет.
Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.
Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.
Роса сохла быстро, и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки по-примолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далече. А до прохлады под сенью дерев и кустов метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата АКМ.
Петров упал на траву — плавно, удобно, освободился от рюкзака и, устроив его на предплечье, пополз. Со стороны посмотреть — дурак дураком. При условии, что никто со стороны не смотрит. Если смотрит — не дурак, а предусмотрительный, осторожный человек. Но если никто не смотрит, то тоже ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.
Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть не должно. Разве сверху.
Он глянул в белесое небо. Птица. Треугольный вырез хвоста. Ястреб, коршун? Забыл. Высматривает слепыша, мышь полевую, мало ли добыче на тысячах гектаров?