Тот, кто появляется в полночь
Шрифт:
Голод пропал, самочувствие стало еще лучше, чем прежде. Хотелось петь и танцевать.
Он чувствовал необычайный прилив сил. Вообще, он никогда, даже в молодости, не чувствовал себя таким сильным и молодым, как сейчас.
Он закрыл шкаф.
Только теперь до него дошло, что это такое.
Это медицинская лаборатория, а восхитительная жидкость в пробирках – кровь…
Ну и что? Он слышал и читал, что многие народы употребляют кровь в пищу. Кровь очень полезна и питательна, и если не все еще оценили ее вкус, то это вопрос привычки.
В окно
Тут вдруг он осознал, что ходит по больнице совершенно голым.
Открыл еще один шкаф, нашел там белый халат и мягкие тапочки без задников. Халат был маловат, тапочки сваливались, но лучше так, чем ничего.
Он снова вышел в коридор.
Теперь его переполняла странная, пьянящая радость.
Впереди открылась одна из дверей, появился человек в мятом белом халате…
Отчего-то он понял, что лучше не попадаться этому человеку на глаза, и юркнул в темную дверную нишу.
Человек, негромко напевая, прошел мимо.
Почему-то ему снова захотелось есть, но это чувство быстро прошло – он был еще сыт.
Опять стало тихо.
Он крадучись двинулся по больнице, переходил из коридора в коридор, с этажа на этаж, пытаясь вспомнить, что с ним было прежде и кто он, собственно, такой.
Время быстро шло. Небо за окном начало понемногу светлеть, и тогда его охватила паника.
Это светлеющее небо… отчего-то оно пугало его.
Пока еще ничего, но потом, когда окончательно рассветет… нельзя остаться один на один с этим небом! Нельзя остаться наедине с солнечным светом! При одной мысли о солнечном свете его охватил ужас. Пока не рассвело, нужно найти себе какое-то убежище!
Больница тем временем начала оживать, где-то раздавались голоса, звякала посуда. Впереди в коридоре показалась санитарка со столиком на колесиках.
Он дернул первую попавшуюся дверь и оказался в подсобке, где уборщица держала свой инвентарь – ведра, швабры, дешевую бытовую химию. Здесь был еще стенной шкаф, и он забрался туда, вжался в дальний угол, завесив себя какими-то старыми ватниками.
Тут было тихо, спокойно, а самое главное – темно.
Он закрыл глаза и провалился в глубокий черный сон без сновидений.
И вот сейчас он снова проснулся, выбрался из своего убежища и огляделся.
Опять была ночь, а ночь – это его время.
Опять безумно хотелось есть.
Но впереди долгая осенняя ночь, так что он успеет насытиться.
А еще за это время нужно найти какое-то более надежное убежище, куда он сможет спрятаться на рассвете.
Немного выждав, он выбрался в коридор.
Больница понемногу затихала.
Кое-где еще раздавались голоса, ходячие больные в застиранных халатах переходили из палаты в палату: искали собутыльников или так – поговорить.
Он пробирался по коридору, инстинктивно выбирая самые темные места, затаиваясь, прижимаясь к стене, когда навстречу попадался человек. Его потянуло вниз, он нашел темную лестницу и спустился
Впрочем, тут же открылась дверь, оттуда вытек неприятный желтоватый свет, в нимбе этого света появилось злое красное лицо. Тетка в сатиновом халате огляделась и прошипела:
– Опять лампочка лопнула! Надо Федьке сказать…
Он инстинктивно вжался в темный угол, тетка его не заметила, вернулась, неплотно притворив за собой дверь.
Из-за двери выбивался тусклый электрический свет.
Свет его раздражал, но гораздо сильнее этого раздражения был голод, сводивший внутренности судорогой, темным ядом проникавший в каждую пору.
Отчего-то он подумал, что там, за дверью, можно как-то утолить голод.
Он подкрался к двери, приоткрыл ее, осторожно заглянул.
За дверью была кладовая, где хранили одежду больных, пока они находились в больнице. Кладовщица Васильевна шарила по карманам чужих пальто и курток, искала там забытую хозяевами мелочь. Она была так увлечена этим занятием, что не сразу услышала скрип двери. Услышав, повернулась в испуге – подумала, что ее застала за предосудительным занятием старшая медсестра Марья Дмитриевна или еще кто-то из начальства. Однако на пороге кладовой стоял какой-то доходяга из больных – бледный, сутулый, с горящими воспаленными глазами, в кое-как застегнутом халате с чужого плеча.
– Ты куда приперся, козел? – заорала Васильевна, вымещая на доходяге свой минувший испуг. – Тебя кто в подвал пустил? Ежели ходячий, так думаешь, где угодно шляться можешь? Вот я тебя сейчас быстро из ходячего в лежачие переведу!
Она схватила подвернувшуюся под руку швабру и с угрожающим видом двинулась на нарушителя больничного режима. Тот, однако, с неожиданной для больного ловкостью выбил у нее из рук швабру и ухватил Васильевну за руки. Хватка у него была железная, а руки – твердые и холодные, как мороженая рыба.
– Пусти! – завизжала Васильевна. – Пусти, сволочь инфекционная! Я племяннику своему, Лешке, пожалуюсь, он в полиции служит, отметелит тебя как сидорову козу… После Лешкиного крещения ты прямым ходом на инвалидность отправишься…
Однако упоминание грозного племянника не произвело на странного больного никакого впечатления. Руки его сжались еще сильнее, рот приоткрылся, показались удивительно белые зубы. Но самым страшным в нем были глаза – черные, глубоко запавшие и совершенно пустые. Васильевне показалось, что эти глаза затягивают ее, засасывают, как бездонное болото. Еще мгновение – и она, наверное, исчезла бы, затянутая в черные провалы этих глаз, но вдруг он отвернулся, пристально уставился на лампочку, освещавшую подвал. Лампочка на мгновение вспыхнула ярче прежнего и тут же погасла.