Тот самый сантехник 8
Шрифт:
Боря пожал плечами. Храм как храм: высокий, красивый, блестящий на солнце золочёными куполами. Только людей вокруг ни души. Несмотря на то, что массивная тяжёлая дверь была открыта.
Однако, это была лишь видимость. Едва перешагнули порог, как бабка в платочке отчитала:
– Чего не креститесь? Почему не поклонились? Совсем смирения нету? А если найду?
– Главный где? – уточнил Шац, близко подпуская в вопросах духовности только тех священнослужителей, что в бронежилетах с кадилом по окопам бегали, а не водой на рабочие трансформаторы плескались, дела физики метафизике передоверяя.
Причём
– Мы как раз, чтобы насчёт крещения узнать, – кивнул Боря бабуле-божьему одуванчику, украдкой поглядывая, где бы бахилы раздобыть.
«Вдруг, как в поликлинике, автомат какой стоит?» – предположил внутренний голос.
– А чего тут знать? – прищурилась послушница в платочке. – Не крещённый, что ли? Ай-ай-ай! А чего пришёл тогда?
– Так мы как раз же… – попытался снова завести разговор с ней сантехник, но она уже смотрела на форму Шаца.
– А ты что же, прямо в военном решил свечку поставить? Убийство – грех. А военная форма – греха предтеча. Ибо сказано, ударили по щеке, подставь другую. По обоим получил? Жди, ещё добавят. Потому что гордыня всё, если сдачи дать охота! А если не охота, то уныние. А как без уныния, когда чревоугодие утолить желаешь и зла в магазине не хватает? Все деньги – зло. Зелёные – в особенности. А чтобы меньше было в мире зла, все деньги в церкви сдавать надо. Там им самое место. Тут и без вас разберутся, чтобы Там хорошо жилось после.
– Индульгенция, что ли? – прищурился Шац, пытаясь уловить смыслы в потоке речи старушки. – Так она же только в католическом мире практикуется. А у нас разве что в «девяностых» немного в ходу была.
– Католики? – ужаснулась бабка. – Демоны и черти все!
– Почему?
– А кто ещё на левой руке обручальные кольца носить будет? И сидеть на скамейке во время проповеди? То ли дело мы. Дело наше правое, потому на правой руке кольца носим. А усталость для плоти вообще – закаляет душу. Тем и спасёмся. – Бабка схватилась за бок, заойкала, но едва все снова обратили на неё внимание, быстро добавила. – А дети сейчас какие пошли? Труды им, видите ли, интереснее слова божьего. Требуют чего-то, объяснении хотят. А чего тут объяснять? Верь, да молись и всегда подадут. – Бабка даже хмыкнула. – Вздумали тоже – учиться. От знаний – горе одно! Им вообще вместо одежды с детского сада власяницу носить надо, чтобы жизнь мёдом не казалась. А то как розги отменили, все проблемы и начались. Одно-два не поротых поколений и всё, хоть снова в комсомол вступай.
– Что ты мелешь вообще? – возмутился Лопырёв, так как бабка была явно не в себе.
Но из уважения к месту, сказал это в полголоса и предпочёл выйти на улицу, что не развивать конфликт. Раз бабуля уже поймала свою волну, лучше её было не распылять.
– Или исповедоваться пришли? – бурчала бабка себе под нос, пока не обнаружила новую жертву. – А раз пришли, хотя бы лица раскаивающиеся сделайте!
Боря только брови приподнял.
– А ты, оглобля, телефон убери! – это предназначалось уже Стасяну, который застыл перед золочёным иконостасом в полный рост и просто смотрел на образа, а затем решил сделать фотографию, чтобы потом пересматривать и додумывать что-то своё, без вредных комментариев и навязанного мнения.
– Стасян, ты чего? – обратился шёпотом Глобальный.
– Вижу, что богато, – прищурился крановщик, никак не реагируя на выпады «за-храм-смотрящей». Видал он таких по больнице. Все не в себе давно. Но бог ли с ними разговаривает? Ещё большой вопрос. – Но не чую я духовности, Боря.
– А ты что, теперь экспертом по духовным вопросам заделался? – начинал от всего этого уставать Глобальный.
Народу вроде вокруг никого, воздуха хватает, потолки высокие, а дышится заметно тяжелее. И сразу не понять, в чем дело.
«В свечках чадящих? Или построили в местах аномальных?» – тут же прикинул внутренний голос: «По телевизору все версии рассматривают. И все с разных ракурсов. И все – имеют место быть. Главное сильно не углубляться, а то отхватишь».
Но крановщик не сдавался, продолжая развивать мысль:
– Где много золота, там мало наполненности. А знаешь почему? Да потому что блеском обычно полости внутри прикрывают. И чует глубинный народ эту пропасть между пустыми и сутью. А пропасть эта всё шире, Боря.
– Между кем?
– Между теми, кто на джипах ездит и часы по миллиону носит и теми, кто последним хлебом делиться готов, – и Стасян сам посмотрел пристальнее любой бабки. – Или ты тоже шапки золотые хочешь носить, чтобы голову пустую прикрывать?
Боря шапок вообще не носил, так как потеплело. И в салоне ездил прогретом. Но притом и сам на джипе ездил. Поэтому в спор решил не вступать. Всё равно проиграет.
Стараясь не обращать на крановщика внимания, он только снова к бабушке снова обратился:
– Мне бы племянника покрестить. Так где что узнать можно насчёт этого?
– А чего тут знать? – хмыкнула та и показала рукой в направлении севера. – Там церковная лавка. Сходи, там все расценки и висят на листочке. Покупай, да крестись. А то ходят тут, вынюхивают ладан на халяву, а потом образа со стыда плачут.
Вышел Боря из храма, как будто оплёванный. Вот зачем так?
Рядом Стасян морщился, постоянно повторяя:
– Нет духовности, Борь. Нету её! И душно здесь. Но не телу. Все эти церкви, что в центре города – для красоты они. Глаз радовать. А наполненности нет. Лёгкости духа не ощущается. Душой тяжело тут, понимаешь? Слишком близко к вокзалу. Чую, не то это место, где дети кричать не будут. Любые. А младенец так из кожи вон лезть будет, лишь бы скорее ушли отсюда. Не место это силы, Боря. Давай другой искать.
– Какие ещё места силы? – не понял сантехник. – Мне просто племянника крестить надо.
– Просто, да не просто! – возразил Стасян, но так толком объяснить и не смог, что имеет ввиду.
То ли своё место надо искать, по духу. То ли время не то, не подходящее. То ли кушать хочет и потому снова вредничает.
Шац уже возле отдельно стоящего домика стоял и руками махал. Сюда, мол. Подошли оба, а там церковная лавка оказалась. Открыта от рассвета и до заката, судя по расписанию. На входе дверь бронированная. Внутри ещё одна бабка сидит. С глазами пустыми.