Тотальное превосходство
Шрифт:
Суетились-возились на асфальте, терлись лопатками, пятками о пористую шершавую поверхность, простирывали свои ягодицы в ржавых, мазутно-бензиновых лужах, ворочали ушами в разные стороны, подлавливая привычные, простые, с детства, с отрочества, с юности успокаивающие звуки, как то: голос матери, желающий доброй ночи, лай щенка, подаренного отцом, плач сестренки, обиженной похотливыми старшеклассниками, скрип деревянной ступеньки на крыльце родного деревенского дома; и корчили еще мучительно мозги свои в поисках хоть каких-нибудь свежих слов и хоть каких-нибудь новых мыслей. Безуспешно…
Те трое, что пытались отмолотить меня до того, то есть до появления рельефных и безволосых Богов, являлись, как я теперь понимаю, истинными эрудитами и интеллектуалами по сравнению с теми самыми безволосыми и рельефными Богами. Они также тоньше и глубже чувствовали. И их можно было переубедить. И с ними можно было договориться. Они что-то видели в своей жизни, что-то. Они что-то прочитали за свою жизнь, что-то. Они о чем-то и часто думают определенно, о чем-то и часто.
Стоило мне только предъявить им некоторые заранее не уточненные, зыбкие, рискованные предположения по поводу неких серьезных или не особенно неполадок в их внутренней или личной жизни, как они тотчас же решительно и оперативно отвлеклись от своего недоброго и недостойного занятия и принялись усердно и с любопытством размышлять над моими словами. Я, как объект их прежде стойкого и пристального внимания, оказался им теперь совершенно не интересен. Им понадобилось теперь, и это естественно и резонно для нормального, что-то пытающегося понять в этой жизни человека, переключиться на раздумья и размышления о самих же себе… Я справился с ними, не применяя к ним никакого физиологического силового воздействия. Я просто сумел их отвлечь. Я обыкновенно смог сменить их приоритеты — на данный период времени, конечно, конкретный, единственный. И они поверили мне, хотя и изумились, я это видел, внутренне, но скрыв свое изумление — вольно или невольно, не знаю, скорее всего невольно… Поверили. Сначала поверили, затем попытались проанализировать мои слова и после попробовали сделать выводы. Все укладывается в схему. Именно так и должны вести себя, именно так и должны были действовать неглупые, относительно образованные и к чему-то, все равно к чему, главное, что осознанно, стремящиеся люди.
Таких же в свою очередь, как рельефные и безволосые, я предлагаю прошибать только пулей — Словом не получается. Или гранатой. Или снарядом. Или, в крайнем случае, противопехотной или противотанковой миной. Или нет, лучше все-таки бензопилой «Дружба» — больше мучений им придется тогда испытать. Или отбойным молотком. Или ломом. Кайлом… Таких, как они, на земле бессчетное количество. А в нашей стране, пораженной православием и коммунизмом, много особенно. Они опасны и бесполезны. Они только жрут, срут и неумело, без всякой фантазии совокупляются. Слова на них не оказывают никакого воздействия, они реагируют только на боль. И, что самое отвратительное, они никогда не готовы к смерти. Она для них всякий раз неожиданность.
…Мама звала его в детстве то Пончиком, то Сахарком, то Булочкой, то Сдобочкой, то Уродом, то Дристуном, то Зассыхой, то Сволочью, то Вонючей Колбаской. Он был жирным, потливым, неуклюжим и молчаливым. И еще он постоянно пердел — где бы ни находился и чем бы ни занимался…
Он лежал сейчас в луже на черном, пробитом насквозь водой в миллионах, миллиардах незаметных точек асфальте и смотрел про себя кино… Вот он, например, бежит по пустырю за бабочкой-капустницей. Ему двенадцать лет. Он хочет ее поймать и съесть — он очень-очень любит капусту, и он думает, что бабочка-капустница — это одна из частей капустного кочана. Ему весело и свободно. У него урчит в животе, и его мучит икота…
Вот он находит в своем портфеле кусок засохшего дерьма. Все в классе сокрушительно и оглушительно, истерически хохочут. И громче всех и обильней всех смеется девочка, которая ему очень нравится. Ему четырнадцать лет…
Вот разукрашенная, и напомаженная, и чуть пьяноватая, кокетливая, возбужденная непривычно его мать тискает жадно и старательно, и долго уже, его голенький, маленький член. Но член все никак не желает подняться. Мальчик, то есть он, он сам, еще потолстевший, еще подурневший, виновато улыбается и заискивающе смотрит матери в глаза. Отчаявшаяся мать вдруг начинает ругаться и колотить его будильником по голове… Он накрылся с головой одеялом, плачет и рассматривает в свете карманного фонарика фотографии стройного белобрысого военного. Это его отец. Он оставил его самого и его мать около десяти лет назад. Мальчику сегодня уже пятнадцать…
Вот он, злой и обиженный, бежит через весь город в сторону леса. Город маленький, и бежать ему по улицам приходится совсем недолго… Он пересекает долы, овраги, поляны, чащобы, он уходит все глубже и глубже в лес. Сегодня его все обидели. И учителя, которые, гады, весь день ему без остановки твердили: «Думай, думай, много думай и о многом, думай о своей жизни, думай о своем будущем и непременно думай о своем настоящем. Если не научишься думать, то так навсегда и останешься толстым, вялым, тоскливым, уродливым мальчиком. Двоечником и второгодником, третьегодником, четверогодником… Только ты сам можешь помочь себе. И больше никто…» И противная мамашка, которая заставляла его сегодня утром делать зарядку, которая отнимала у него его любимые булочки и которая кричала визгливо в его красное, опухшее после ночного сна ухо: «Хватит жрать, хватит пердеть, хватит спать, давай, сучонок, делай из себя мужика!.. Твоей матери нужен мужик, понимаешь, мужик, твоей матери нужен сильный, отчаянный, необузданный жеребец, а не такое вот прокисшее говно, как ты!..» Делать зарядку тяжело, а не кушать булочки тяжело вдвойне или даже втройне, а уж думать о чем-то тяжело тем более, это истинная мука, это пытка, это самоистязание. От думок так болит голова. Очень болит… Он больше теперь не будет ходить в школу. Он уже взрослый. Ему уже целых семнадцать… И он уйдет от матери. Насовсем. Он устал ее трахать. Она балдеет, а его постоянно тянет блевать… Он останется в лесу. Он выроет себе землянку и станет в ней жить… Через двадцать минут он захотел есть, а через сорок четыре минуты он захотел спать. Он разодрал две шишки, но орешков в них не нашел. Он съел какие-то ягоды, но его тотчас стошнило. Он нашел относительно сухое место, первое на пути попавшееся, и лег там спать. Но так и не заснул — было холодно и неудобно. Целый час он проплакал. А когда этот час окончился и начался час второй, он встретил грибника. Пожилой дядька накормил его, напоил, рассказал ему какую-то веселую историю и пообещал ему, что скоро непременно его, бедного и несчастного, толстенького и глупенького, из этого страшного леса выведет… Через полчаса толстенький и глупенький снова захотел есть. Грибник объяснил, что не может больше угощать мальчика, потому что ему самому тогда не хватит еды. Но до ближайшего населенного пункта осталось совсем немного… Мальчик взял камень и разбил грибнику голову… Грибник смешно дрыгал ногами, когда упал, и еще смешнее хлопал, беззвучно, друг о дружку губами, когда дрыгать ногами уже перестал… Мальчик съел все запасы грибника, выпил всю его воду. Сердитый, но сытый отправился после искать себе новое место для сна. С собой прихватил длинный широкий ножик грибника и несколько рублей, которые нашел у него в кармане… Снова не заснув и проголодавшись очередной раз, опять заплакал и стал звать на помощь. Кричал, кричал… Жалобно и жалостливо. Брошеный, одинокий… Случайно вышел к какой-то деревеньке, опять плакал, требовал вернуть его к матери…
Вот он, суровый и значительный, набычившийся и насупленный, вытаскивает из уличного ларька сморщенного, съеженного, попискивающего продавца и швыряет его на землю и вместе с другими горластыми и злобными молодыми людьми начинает дубасить продавца ногами. «Давай бабки, сука, на х…, или замочим, падла, б…!» — истерикуя и стервенея, кричат молодые люди… Мальчику уже двадцать один. Он уже совсем взрослый. Он теперь точно знает, что думать в этой жизни ни о чем не надо. А для того, чтобы нормально жить, надо просто бить по голове всех пугливых, беспомощных и неопасных…
Вот он сидит у себя в квартире на кровати и снова рассматривает фотографию своего отца. Мальчику грустно. И он не знает отчего. И не собирается даже думать об этом. Ему просто грустно. Ему просто печально. Ему просто тоскливо. Ему просто темно. За окнами день, комната залита ярким солнечным светом, а ему все равно темно… За стеной стонет пьяная мать. Она опостылела ему окончательно. Ему уже двадцать четыре года. Но он по-прежнему боится ее. Он сильнее ее, но он боится ее… Надо бросить ее и забыть о ней, и он это скоро обязательно сделает… И останется один. Совсем один. Он никого не любит, и его тоже никто не любит. Он совершенно не понимает, что такое любить или не любить. Он только лишь догадывается, что, когда тебя не любят, это все-таки несколько хуже, чем когда тебя любят. Он не только об этом догадывается, он это чувствует… Иногда. Вот сейчас, например, когда сидит на кровати и рассматривает фотографию своего отца…
Вот они сидят вместе с отцом за одним столом и обедают. Выпивают. Он нашел-таки отца. Помогли дружки из его команды. Бригадир помог — Леха Свежов по кличке Тухлятина… Отец потолстел, поседел. Потеет все время. Пукает. С усилием сипло дышит. Но пьет. И курит… Мальчик уже почти месяц живет у отца. Ему нравится жить у отца. Отец ему всегда улыбается. Говорит всякие хорошие слова. Часто обнимает его, целует тихо и быстро то в лоб, то в висок. Готовит ему еду. Сам бегает за водкой и сигаретами. Мальчику совершенно не хочется от отца уезжать. Он вовсе уже забыл и о матери. Как она там? Что с ней? Хрен с ней!.. Ему, в конце концов, уже двадцать пять лет!.. Иногда мальчик все-таки уезжает. Ненадолго. Бригадиру порой требуется, чтобы он дал кому-нибудь по голове… Вот отец заболел. Он потеет теперь сильнее, чем прежде. Он почти все время лежит. Встает очень редко. Иногда испражняется под себя. Врачей вызывать он боится. В больницу попасть боится тем более. Мальчик теперь вынужден сам готовить себе еду, сам бегать по магазинам. Мальчик вынужден теперь ухаживать за отцом. Это невыносимо. Мальчик мучается и страдает… Однажды он наконец признается отцу, что скоро уйдет от него. Возможно, что завтра. А возможно, что даже сегодня… Отец хнычет и умоляет мальчика не уходить, говорит, что очень-очень любит его, очень-очень-очень, и что он, мальчик, его единственная радость в жизни, его самое что ни на есть настоящее счастье. Мальчик плачет и искренне целует костистую, горячую отцовскую руку. Плачет, целует и вместе с тем по-прежнему заявляет, что скоро от отца он уйдет. Возможно, что завтра… Невмоготу ему больше так. Тяжело… Отец кричит уже во весь голос. Отцу страшно. Он не сомневается, что тотчас умрет, как только сын покинет его. Я не могу, говорит мальчик. Я прошу тебя, умоляет отец. Я не могу, говорит мальчик. Останься, останься, останься, шепчет отец, я так боюсь оказаться один… Из-под отцовского одеяла вытекает буро-зеленая струйка дерьма. У отца снова понос… Мальчик плачет и бьет отца пепельницей по голове — по вискам, по темечку, по затылку, и снова по вискам, и снова по темечку… Плачет и бьет, бьет и плачет, плачет и бьет, бьет и плачет… Прежде чем уйти, он забирает из квартиры остатки отцовской пенсии, конфеты, полбатона колбасы, банку кофе, две бутылки водки, сигареты. Отцовское обручальное кольцо и отцовский серебряный крестик забрасывает на балкон отцовского же соседа — пенсионера-пьяницы, придурка и психопата… Прежде чем покинуть квартиру окончательно, поджигает диван… Забираясь в автомобиль, улыбается — скоро он увидит маму. Ему кажется, что он соскучился. Ему кажется…
Я слышал в дожде не только шорох капель, и низкий свист встревоженно снующего между ними ветра, и невнятный звон и монотоный гул отвечающей ударам дождя земли, но я слышал еще в дожде музыку. Это не Бах, и это не Бетховен, и это не Морриконе, и это не Кейдж и не Шёнберг, это не Вагнер, и это не Кеймен, не Чайковский, не Малер, и даже не Пафф Дэдди, и уже определенно не Ришар Кошиянте… Звучала музыка — я это осознал совершенно неожиданно, вдруг, без какой-либо предварительной для подобного осознания подготовки, которая живет в каждом из нас, в каждом без исключения — и в придурках, и в уродах, и в гениях, и в красавцах с красавицами, и в больных, и в здоровых, в счастливых и несчастливых, в маленьких и стариках, в только что родившихся и в уже умирающих. Пока мы живы, эта музыка правит нами. Пока мы живы, именно она-то и держит нас на этой земле. Пока мы живы, только она и вынуждает нас действовать… Я раньше иногда умудрялся распознать эту музыку в самом себе, но я никогда еще до сегодняшней ночи не умел различать ее в ком-то другом. Вот в том сутулом парне, правящем «Шкодой-Фелицией», я слышу, например, легонький, прозрачный, игривый мотивчик, прерывающийся, неровный. А вон от того короткорукого, брезгливого старика в черной «Волге» исходит скрежет и грохот. А со стороны вон той миленькой, худенькой, все время озирающейся вокруг себя девочки, сидящей за рулем ненового «вольво», я слышу вой разогревающихся реактивных турбин. В смешливом же, загорелом мужчине, владеющем «Фордом-Мондео», я отмечаю мелодию, чем-то напоминающую мне «Полет валькирий» Рихарда Вагнера.