Тотальное превосходство
Шрифт:
…Я могу дотронуться до него рукой. Он впереди. Вот за тем плечом. Или за тем плечом. Или вон за той головой. Или вон за тем моргающим липко глазом. Неподалеку от этого уха. Он спрятался за напольной вазой. Он оседлал шалую залетную муху и сейчас носится, пришпоривая ее негуманно, по всем этажам представленного помещения. Свистит, орет, плюется, рыгает, мастурбирует, мочится, разбрасывая увлеченно сперму, мочу и блевотину на головы грустных (хотя иногда и смеющихся) и беспокойных (хотя и разыгрывающих тут и там, перед всеми или только перед теми, кому еще любопытно смотреть друг на друга, стойкое безразличие и суровую невозмутимость) людей.
Я пью запахи и тычусь глазами в ноздри, зубы, ресницы. Иногда попадаю в глаза. Когда попадаю, встреченные мною зрачки тотчас расширяются как от наркотиков, особенно у женщин, но потом быстро снова сужаются. Дело в том, что каждый человек без исключения считает — безосновательно, правда, — что на самом-то деле он не просто, допустим, мужчина
Женщинам нравилось здесь, не всем, я видел. Они с сожалением смотрели на своих спутников, но не все, некоторые с презрением или пренебрежением, и с удовольствием в то же время разглядывали все, что происходит вокруг, всех, кто находился вокруг.
Мужчины мало читают. Женщины читают больше. Мужчины почти никогда не смотрят кино. Женщины, не все, считают кино очень важной и даже неотъемлемой частью собственной жизни (не только сериалы и не столько сериалы). Женщины получают возбуждение от живописи, не все. Мужчинам, не всем, на живопись глубоко наплевать. Зачем она? Для чего она? Забавы странных, не совсем здоровых людей — как, впрочем, и литература, и кинематограф, и театр… Мужчины мало думают. Женщины думают много. И поэтому — наверное, мне так кажется, я так предполагаю — женские лица редко бывают похожими друг на друга, я имею в виду выражения этих лиц, а лица мужчин, российских мужчин, все слеплены по единому образцу, но не у всех, правда, они никакие, эти лица, они отличаются друг от друга только цветом кожи и цветом и густотой растительности на щеках и размерами носов, глаз, губ, тех же щек, лбов и головы, то есть черепа, разумеется, в целом, но никак и никогда, не у всех, правда, особым, специальным, специфическим, индивидуальным, принадлежащим только вот этому человеку, этому мужчине, и никому кому-то другому, выражением… На мужчин, на российских, скучно смотреть, не на всех. На женщин смотреть любопытней, интересней, не на всех… Российские женщины, не все, не любят российских мужчин. Они смиряются с ними как с неизбежностью. Если говорят, что любят, — не верьте — врут без сомнения. И очень часто сами даже искренне верят в такое свое вранье. Врут! Не верьте. Но не все…
Три девицы под столом сосали поздно вечерком. Я застал такую вот живопись в одной тихой комнатке, дверь которой, проходя мимо, случайно открыл — я любопытный, я отворял все двери, которые попадались мне в этом клубе… Трое мужчин делали вид, что на самом деле ничего необыкновенного с ними не происходит. Они со строгими лицами продолжали играть в свои игры, в данном случае в карты… А девицы, я заметил, откровенно неистовствовали. Стонали, сопели, повизгивали. Все как одна не обнаженные, все в разного цвета нижнем белье, одна в белом, другая в черном, третья в розовом. Забирает. Возбуждает. Но не меня. Но не сегодня. Но не сейчас. Как-нибудь в другой раз. Может быть, завтра. Может быть, через час.
Молодцов на сцене в одном из залов клуба тоже находилось трое. Они изображали официантов, обслуживающих одинокую даму. Одинокую даму они вытянули прямо из зала. Ее спутник нервничал, но смеялся, демонстрируя всем, что он простой и открытый. И обладает исключительно свободными взглядами. И не имеет вовсе ни единого комплекса. А с обратной стороны своих глаз, я видел, он яростно плакал. Он немножко любил эту женщину. Но он не желал показаться в ее глазах идиотом. Он любил ее и именно поэтому сейчас плакал. Он не хотел показаться в ее глазах идиотом и именно поэтому не удерживал ее, когда она решила подняться на сцену.
Женщина стеснялась официантов и смущалась наличия и обилия публики и тем не менее со сцены не уходила. Сидела за столом, принимая от официантов напитки и угощения. Женщина показалась мне хорошенькой и сексапильной… Я рассматривал лица людей вокруг — в поисках Старика — и в то же время то и дело поглядывал на женщину и официантов, увлекаясь предложенным представлением. Женщина показалась мне хорошенькой и сексапильной, скромненькой и, видимо, строго воспитанной, но жаждущей вместе с тем нового и требующей, несмотря на естественный страх, необычного… Подобные женщины всегда удивительны. С ними ярко и многоцветно. Но о преданности этих женщин приходится только мечтать.
Официанты, то есть артисты, или танцоры, или стриптизеры, или просто крепкие, спортивные, привлекательные ребята, пренебрегающие робостью и условностями, кокетничали с женщиной, шутили — не особенно весело, правда, острили — не очень-то остроумно, признаться, пританцовывали — довольно умело и с удовольствием и продолжали все подливать даме вина и угощать ее фруктами… Но вот один из официантов коснулся ее груди, легко, вроде как невзначай, а другой лизнул языком ее шею, а третий
Женщин насыщает надеждой происходящее, мужчин удручает где-то в самых глубоких, далеких, глухих, тщательно упрятанных, редко вскрываемых, без радости и удовлетворения используемых схронах души. Женщинам хочется мастурбировать. Их спутникам хочется к проституткам. Женщины, не все, нуждаются в сексе и безопасности (любовь, как это ни печально, не обязательна), мужчины вопят и ревут, но бесшумно и незаметно, страдая от ожидаемой и требуемой с их стороны ответственности.
Старик коснулся моих лопаток — плечами, руками, губами, бровями — и что-то пробормотал мне отрывисто на ухо. Я закрутился на месте, на каблуках своих туфель, размахивая руками, цепляя пальцами воздух, и проходящих мимо людей, и сидящих неподалеку людей, перебирая глазами лица и волосы у всех тех, кого ухватывал взглядом; вон седые волосы, я вижу, я вижу, но это на самом деле волосы женщины, или вот, вот седые волосы, я различаю их точно, но они в действительности оказываются неожиданно редкими, или вон там опять я отмечаю поседевшие волосы, но именно эти вот волосы, я уточняю, являются волосами чрезмерно отросшими, или вон снова мелькает чья-то белая голова, но волосы на ней явно крашеные, или вон, вон я замечаю похожее отличительно лицо, но это лицо не старого совсем человека, а вот, вот показывается из-за чьих-то плеч и ушей, лбов и локтей снова знакомое мне лицо, но это лицо человека, когда-то переболевшего оспой, рябое, вон, вон, я снова вижу лицо, но у этого лица нет характеризующих, идентифицирующих его, Старика, родинок… Старик здесь, здесь, я убежден в этом теперь окончательно. Он только что ерничал и веселился у меня за спиной… Но вот стоило только мне обернуться, как он незаметно и стремительно ускользнул, тотчас же… И бесследно…
Я давил тараканов под ногами. Они хрустели и стонали, плотно, без зазора, накрываемые каблуками. Ээээх, я говорил, притоптывая, ээээх, швырялся во все стороны руками, что-то пел еще и азартно подпрыгивал. Распластался, белозубый, вдоль гладкой стены, прошелся подошвами по плинтусам — и еще одного встревоженного рыжего приколотил к полу, и еще одного, и еще пятого, и еще десятого… Откуда их здесь столько, мать их, в таком чистом и ухоженном месте? Рядом, верно, ломают сейчас старый дом… А может быть, тараканам на самом-то деле просто нравится подглядывать, как совокупляются друг с другом столько тысячелетий живущие параллельно с ними, тараканами, люди, и завидовать им, людям, завидовать, завидовать, завидовать…
Что за танец я отплясываю возле женского туалета? — спросила меня некая милая женщина. Она только что вышла из этого самого туалета и поправляла теперь без стеснения свою легкую юбочку. Я пожал плечами и ничего не ответил. Женщина посмотрела на пол, увидела валяющиеся на нем трупики тараканов и предложила: «А давайте сейчас попробуем сделать все это вместе…»
Я встречал такие лица, как у этой женщины, только в своих эротических снах. Женщины с такими лицами не ходят по улицам. И я никогда не видел их также разъезжающими в автомобилях, пусть даже не в простых, пусть даже в роскошных. Женщины с подобными лицами не попадались мне и на модных, дорогих и престижных тусовках. Я не замечал их и в домах влиятельных и богатых людей. (Условно говоря, конечно, влиятельных и богатых. В том обществе, в котором мы нынче живем, трудно назвать кого-то однозначно богатым и кого-то категорично влиятельным. Сегодня этот человек влиятелен, а завтра он мало что значимое говно. Сегодня этот человек богат, а завтра он уже без дома и без штанов. И вообще богатство и влияние таких вот людей — это, собственно говоря, ничто по сравнению с богатством и влиянием каких-нибудь, допустим, избранных американцев или каких-нибудь, допустим, отдельных англичан или немцев.) Такие женщины всегда, мне казалось, где-то скрываются, где-то прячутся, где-то таятся. Они убегают со света в темноту, если появляются когда-нибудь на свету, они закрывают от людей свои лица, если им приходится все-таки по воле судьбы находиться какое-то время в людных местах, они не показывают никому своего голоса, и они не предъявляют никому своих запахов… Такие лица, как у той женщины, с которой мы сейчас непринужденно знакомились у женского туалета, возбуждают мужчин сильнее, чем обнаженная или полуобнаженная ладная женская фигура, стройная, худенькая, мягкая, гладкая, ароматная, податливая, отзывчивая. Такие лица заставляют мужчин (тотчас же, как только увидел такое лицо) непроизвольно, невольно, неконтролируемо кончать — вроде бы как нежелаемо и с растерянностью и смущением, нечаянно — в собственные штаны. Я не знаю, можно ли такое лицо назвать по-настоящему красивым — наверное, — но я уверен, что такое лицо можно было бы без всяких возраженией и споров — с чьей-либо стороны, даже с лично моей стороны — назвать провоцирующим — провоцирующим на немедленное, самозабвенное, сумасшедшее с его обладательницей совокупление…