Тотальное превосходство
Шрифт:
— Я не люблю имена. Они скрывают или искажают, если хочешь, суть всякого человека. Бери меня вот такую, какая я нахожусь сейчас перед тобой. Без имени. Просто женщину. Люби меня. Трахай меня. Получай от меня наслаждение… Так приятней, мне кажется. Так необычней. Загадочней и таинственней… Я пришла ниоткуда и ушла в никуда. У меня нет истории. Я родилась только сегодня… А впрочем, если тебе очень это понадобится, можешь называть меня как угодно… Как удобней тебе, как привычней…
— Я могу кончить сейчас, просто глядя на твое лицо, — проговорил я тихо. И это действительно было истинной правдой.
— Даже не дотрагиваясь до себя вовсе руками. Я просто стану смотреть на тебя и через какое-то время, и совсем недолгое, скорое, обильно и восторженно кончу — с рыданиями, криками, судорогами… Смотри на меня и что-нибудь говори. А если не хочешь говорить, то только смотри. Смотри на меня и молчи. И я кончу… Господи, это так!..
Но она и не подумала дожидаться того возмущенного времени, когда я должен был бы запульсировать в отрешенности всем телом, глотая удовольствие и умирая, и оживая вновь, и умирая снова, и в который раз уже оживая опять от осознания достижения единственной вершины жизни (во всяком случае, вершины физиологической), она подбежала ко мне, что-то бормоча и глядя мне мокро и шало в глаза, утомленно, сонно и истово одновременно, обхватила сухо и нежно пальцами мое запястье и потянула меня за собой, отступая, пятясь назад, к двери уже знакомого мне женского туалета…
Закрыла на щеколду за собой дверь.
Пахло дезодорантами, духами, канализационной водой и совсем немножко мочой — совсем-совсем немножко, но возбуждающе.
Вползла сладкими губами в мой рот, пробежалась раскаленным языком по нёбу, по деснам, повизгивала сдавленно, стонала неудержимо, мяла крепко, грубо, умело мою грудь, мои ягодицы, мою промежность, билась конвульсивно лобком о мой пах, о мои бедра, о мой живот, вставала на мысочки, пританцовывала на них, как балерина…
Скинула с меня пиджак, а затем и рубашку.
Негодуя и матерясь, задыхаясь, заводясь и плача уже почти что открыто, расправилась наконец-то с ремнем и сорвала с меня брюки, а затем и трусы. Завопила, потерявшись, забывшись, когда увидела меня обнаженного…
«Так не бывает! — орал я Создателю — целево и интимно.
— Так не бывает!»
Она извивалась и выгибалась, голая, на умывальнике, а я крушил отчаянно и беспощадно ее складное мягкое тельце.
Я вдыхал ее дыхание — неведомое по благоуханию доселе — и набирался от него сил. Я вылизывал ее губы и наполнялся радостью от их незнакомого вкуса. Я смотрел на себя в зеркало за ее затылком, позвоночником, лопатками, за ее поясницей и ее ягодицами — сердце женщины просвечивало сквозь ребра, и я видел, как оно подмигивает мне, — и питался счастьем от совершенного выражения восторга и восхищения на своем лице. Неукротимой и неумолимой страсти крик стучался, царапаясь и буяня, в мое горло. Скомканные в предощущении оргазма глаза сдерживали назойливую настырность пенящихся, пузырящихся слез — слезы обжигали глаза и опаляли веки с ресницами. Губы отдавали глубинный, невостребованный до сегодняшнего дня жар, растягивались и округлялись, подманивая завершающий вопль. (Изящество и изыканность подобного вопля в его необузданности и неконтролируемости. Зеркало должно треснуть, то, которое нынче перед моими глазами, от этого вопля…)
Женщина отдавала себя мне отдохновенно и с упоением. Будто наказывала себе умереть во время соития. Словно желала удвоить мою жизнь с помощью жизни своей. Вроде как стремясь наградить меня за что-то той самой своей истекающей жизнью. Ее атомы должны были навсегда раствориться в моих — так я прочитывал выполняемую ею сегодня задачу.
Я захлопал крыльями за своей спиной. Полет, если я его не задержу сам, применив волю, — я настаиваю на том, чтобы удовольствие продолжалось как можно дольше или просто всегда, без пауз и перерывов, — должен был начаться уже через какие-то мгновения. Я знал, ЧТО я переживу во время такого полета, во время именно этого и никакого другого полета. Я не догадывался, я не предполагал, я не предчувствовал — я знал… Мой оргазм, без сомнения, всякого, какого угодно, взорвал бы к чертям собачьим все это здание, ни камня бы не оставил, ни щепочки и ни дощечки, а из людей для жизни приберег бы только тех, которые совокуплялись бы в тот момент или готовились бы к совокуплению — и обязательно яростно готовились бы и без стыдливости…
Зеркало качнулось ко мне, и я коснулся его лбом и бровями, попробовал на язык, нежно провел по нему зрачком какого-то глаза, рисуя мокро волнующуюся дорожку, покрывая его дыханием, навевая на него мутность…
Заметил сзади головы и сзади же пяток, тем же глазом, которым чертил дорожку по зеркалу, как открывается дверь в туалетной кабинке, — я был уверен и нипочем не оспаривал надежность этой уверенности, что мы в помещении женского туалета одни с моей женщиной, только вдвоем, я и она, мухи не в счет, тараканов мы побили изрядно, те, которые жаждут реванша, еще не успели собраться, — и из нее, пробираясь, продираясь сквозь враждебную плотность воздуха, выползает, темечком вперед, на четвереньках, длинноволосая женщина. Я почти уже кричал, забылся, хотя и не взлетел еще — крылья сморщились и съежились робко, как только я увидел длинноволосую женщину, и сделались невидимыми вовсе потом, — освященный сиянием НАСЛАЖДЕНИЯ, но черные, мокрые следы, которые оставляла за собой женщина, все-таки различал. Кровь, кровь, кровь…
— Не останавливайся! — захрипела мне в ухо деревянно-трескуче, обстругивающе-режуще моя женщина. — Не останавливайся, мать твою! Е… меня, е…!.. И смотри мне в глаза! Я хочу видеть твои глаза, когда ты е… меня! Я хочу видеть твои глаза! Я хочу видеть твое лицо!
Я прикусил мою женщину за плечо, а потом за мочку уха, не знаю зачем, включив к тому мигу уже разум и сознание, отвалившись от желания, от сладкой животной похоти, от настроения получить сейчас все от женщины, что получить от нее максимально возможно, — я понял, что она, моя женщина, тоже отметила, как и я, никак не ожидаемое появление в запертом туалете некоего человека, нового человека.
— Не останавливайся! — шептала умоляюще-угрожающе моя женщина. — Не останавливайся! Совсем скоро уже наступит то самое время, когда мы перестанем с тобой быть просто мужчиной и женщиной, а превратимся без всякого на то объяснения, нами самими или кем-то еще, без всякого объяснения причин в нечто совершенно необыкновенное, во что-то Единое, в Великое, в Вечно Живущее… Ну давай, давай, давай, мать твою, залей же быстрей меня своей спермой!..
Я укусил себя за губу, и я укусил себя за язык. Я знал, зачем я кусал себя за губу, а потом кусал себя за язык. Я хотел сейчас как можно энергичней и агрессивней выкарабкаться из состояния почти уже полностью неконтролируемого возбуждения. Этой женщине, моей женщине, удалось, единственной за всю мою жизнь, вынудить меня во время секса потерять управление самим собой — и надолго…
— Ты видишь ее? — спросил я свою женщину. Клекот загустевшей слюны в горле придавал моим словам вес и невнятность. Дыхание раздувало ноздри и щеки. Желание выдавливало слезы и пот. Я сипел и поскуливал между словами… А может быть, даже и между отдельными буквами. — Ты видишь ее? Ей надо помочь… С ней что-то случилось. Из нее течет кровь. Отовсюду… Ей надо помочь… Ей надо помочь…
— Не останавливайся! — и приказывала мне, и упрашивала меня моя женщина. Не скрывала решимости и не отказывалась от унижения. — Не останавливайся… Работай быстрей… Входи в меня глубже…
— Она ранена. Ей надо помочь. — Я видел в своих отраженных глазах, что я совсем не хотел никому помогать. Я хотел только дойти наконец до вершины и оттуда, забыв о жизни и смерти, взлететь. Секс, а особенно секс такой, меняет химический состав организма, делает его, организм, более прочным и почти совершенным. Любому, кто хотя бы однажды пережил такой секс, все потом в жизни удается значительно легче и лучше. — Она ранена. Ей надо помочь… Она ранена. Ей надо помочь… — Я стонал, визжал и остервенело терзал мою славную женщину. — Она ранена. Ей надо помочь…