Тотальное превосходство
Шрифт:
Мы выпили…
С момента моего явления на территории дома главного инженера строительного управления Масляева прошло двадцать две минуты…
Женщина сказала, что ее зовут Катя или Лида. Нет, все-таки Катя. Это раньше ее звали Лида, а теперь вот ее зовут Катя. Ее другу не нравилось, что ее зовут Лида, и он тогда назвал ее Катя. А до Кати он хотел назвать ее еще Жанна, Диана, Регина, Анжелика, Офелия, Джульетта, Дездемона, Мадонна, Стрелка или Блестящая. Но назвал ее все-таки Катя. Его первую любовь, как она поняла, звали Катя. У них с той Катей был долгий и буйный роман в детском саду. Он рассказывал, что у них с этой самой Катей однажды даже приключился почти настоящий секс…
Сюда Катя пришла с депутатом Баюновым. Но депутат Баюнов нажрался, мудак, и спит теперь где-то в кустах малины, мудак…
Мы выпили…
Катя попробовала зубами расстегнуть мне ширинку, но упала и ударилась затылком об пол.
«Я люблю тебя, — заявила Катя мне с пола. Давила тошноту. Икала. — Ты мой кумир! Ты мой Бог! Ты мой король!»
Входили в дом, целуясь и обнимаясь, разгоряченные и неудержимые. Ругались на всех, кто нам не улыбался и нас не приветствовал. Кого-то били еще и кого-то кусали. Побитые, поруганные и покусанные нам не сопротивлялись. Они были уже пьяные и усталые. Сонные и измученные. И недовольные. Но шевелились еще… Мы тянули «Варшавянку» и дробили чечетку. Кто-то нам аплодировал, а кто-то настоятельно требовал у нас предъявить ему или им документы… Мы царапались, и плевались, и шлепали еще бдительных граждан по рукам, по ушам, по ляжкам, по задницам и по ширинкам. Бдительным гражданам наши действия, без сомнения, нравились.
Три мордатых, короткошеих седых мужика, морщинисто-загорелых, запели вдруг скрипуче и коряво, но задушевно и с энтузиазмом песню «Течет река Волга». Обнимали друг друга за плечи на полу, жали, не скрываясь, слезу, томились, сами того не подозревая, в неизбывной и глупой тоске по бессмертию… Две толстые тетки с допотопными «халами» на головах ввязались в песню на втором куплете. Молотили в сердцах пухлыми, мясистыми кулаками по подлокотникам кресел. Мотали головами как задуревшие лошади, раздували щеки, плескали ноздрями. Жалели о просранной жизни — видели себя худенькими, стройненькими, сексуальными, любимыми — счастливыми…
Один из мордатых мужиков мечтал о карьере медика, пытался лечить, и с восторгом, всех своих детсадовских и школьных подруг и приятелей — до криков отчаяния и мольбы о пощаде с их стороны, а превратился вот в торгового работника. Сегодня владел сетью больших магазинов, но ему по-прежнему все еще почти каждую ночь снились скальпели, шприцы и реанимационные аппараты.
Другой мордатый мужик готовил себя — вплоть до самого выпускного школьного класса — к высокому искусству кулинарного дела. Испытывал наслаждение почти сексуальное, когда представлял себя вершащим Новый Вкус на кухне какого-нибудь дорогого и изысканного ресторана. А прибился вот в конце концов к строительному бизнесу. Организовывал работы по строительству коттеджей, дач, офисов, ремонту квартир. Втайне от всех на роскошной кухне, упрятанной в подвале своего загородного дома, изобретал увлеченно и кропотливо невиданные еще миром блюда… Счастливым чувствовал себя только в подвале…
Третий мордатый мужик ненавидел сушу и любил море. С детства. От тверди его мутило, а в море он выздоравливал — цвет лица его даже менялся. Смеялся все время в море, становился энергичным, быстрым, ловким, сноровистым, властным. Воображал себя всегда, сколько себя помнил, капитаном, первопроходцем, первооткрывателем — дрался со штормами, с морскими бандитами, спасал тонущие суда, снабжал питьевой водой и пропитанием нуждающихся в них жителей прибрежных поселков и деревень… Но закончил после школы тем не менее всего лишь институт стали и сплавов. А теперь вот служит всего лишь обыкновенным, хотя и высокопоставленным, но все равно тем не менее обыкновенным на самом-то деле чиновником в московской областной администрации… Когда порой, случается, попадает на берег моря — отпуск или командировки, — то топчет и бьет его каждый раз, море, нещадно и беспощадно, и ногами, и руками, и камнями, и палками — винит именно море отчего-то в том, что жизнь его на нынешний час сложилась так уродливо и неудачно.
Первая женщина из тех двух, которые с «халами» и которые старились сейчас на Волге вместе с тремя мордатыми несчастливыми мужиками, сколько себя помнила, все время писала стихи — даже во сне без конца сочиняла. Утром восстанавливала, если не забывала. Как Некрасов. Как Тургенев. Как Гоголь. Брала в постель вместо игрушек, вместо медвежонка там, допустим, или какой-нибудь, возможно, куклы томик Ахматовой, но чаще Цветаевой — не учила наизусть, но училась, как собирать и склеивать всякие, разные и не всегда удобные и готовые к немедленному употреблению слова в хоть что-то значащие для любого искушенного или, наоборот, пусть даже вовсе и не искушенного слушателя или читателя и хоть как-то звучащие, с неким подобием, например, темпа и ритма стихотворные фразы и предложения… Только стихами жила. Все остальное, с чем сталкивалась в реальной жизни, считала неважным, ненужным и бесполезным… Сочиняла каждый год речь, которую должна была бы произносить на вручении ей Нобелевской премии в области литературы — если бы такую премию, конечно же, в тот самый год именно ей бы и отдавали… Сегодня работает главным бухгалтером в строительном управлении номер шесть… Ходит почти ежедневно по книжным магазинам, покупает немногочисленные стихотворные сборники современных российских поэтов, строго и сурово, безжалостно и со сладострастием правит их потом специально для этого выбранной толстой и длинной фаллосообразной ручкой с кровавыми чернилами, а после сжигает их с наслаждением во дворе своего шестнадцатикомнатного загородного дома…
Вторая женщина, у которой голова тоже перевязана «халой», сложносочиняемой постройкой, требующей некоторого времени и качественного труда, всю свою жизнь, немалую, но и невеликую еще, чаще одинокую, чем семейную, от самого ее начала, как затрепетал только ветерок на ее горячей и мокрой макушке, — выпихивала себя, энергично и ожесточенно отталкиваясь толстенькими ножками от материнских внутренностей; почувствовав мир, тотчас же заверещала панически и предсмертно и скоренько заспешила обратно, откуда и объявилась, — всю свою жизнь возбуждалась от вида и особенно от запаха животных, любых… Разводила, потакаемая и поощряемая слабоумной матерью, у себя в маленьком домике в подмосковном поселке козочек, барашков, кошечек, собачек, крысок, хомячков и морских свинок. Жила вместе с ними в сарае — спала, и ела, и готовила уроки… Каждую неделю ездила в Москву, в зоопарк. Цепенела всякий раз, когда видела слона, или тигра, или обезьяну, или жирафа, или зебру, или кенгуру. Втискивала в себя безразмерно насыщенный звериными запахами воздух… Во время каникул работала в зоопарке смотрительницей, уборщицей. Приходила на работу раньше всех, а уходила, понятное дело, позже всех. Иногда ночевала в зоопарке. Пела зверям на ночь колыбельные песенки, утром мыла их, причесывала их, разговаривала с ними, обнимала их, целовала их и нюхала их, нюхала, нюхала, нюхала… Перед сном или сидя в туалете — только в туалете чувствовала себя истинно защищенной и по-настоящему свободной, — путешествовала по заповедным паркам Кении и Намибии, лечила зверей в джунглях Южной Америки, спасала от уничтожения и вымирания тигров Азии и Дальнего Востока, руководила московским, нью-йоркским, лондонским, берлинским зоопарками — смеялась, плакала от радости и наслаждения, жила… Закончила после школы текстильный техникум, а потом через несколько лет и курсы повышения квалификации работников легкой промышленности. Добралась до должности заместителя директора крупного и любимого партией и народом ткацкого предприятия. Люди боялись ее. Она казалась им нахальной, злобной, глупой и неуправляемой. Именно поэтому-то они и выбрали ее почти единогласно директором этого самого предприятия, после того как предприятие акционировали. Дешевые ткани хорошо покупались. Директор и она же фактически владелица этого самого предприятия, естественно, богатела… Сидя на унитазе в туалете, орала истошно и обреченно, когда путешествовала по паркам Кении и Намибии, когда руководила московским, нью-йоркским и берлинским зоопарками, когда спасала тигров, когда лечила кенгуру…
Говорили о поиске компромисса между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью, между дилетантством и мастерством, между красотой и уродством. Не война, а соглашение, говорили они (в тот момент, когда мы с Катей подошли к ним поближе, говорил, правда, пока один только из них), не вытеснение, а объединение, не крики, а ласковый шепот… Мужчина выглядел молодо, но некрасиво. Пьяно сопел, обтирал галстуком потное лицо, вздрагивал тазом то и дело, будто стряхивал таким образом последнюю капельку с опустошенного члена… Дилетантство поглотит мастерство, а любовь обязательно сдастся на милость ненависти, уродство убьет красоту, а жизнь непременно окончится смертью, отвечала собеседнику женщина. Тоже молодая и тоже не особо хорошенькая. Запихивала руку к себе под юбку, основательно, будто вбивала ее, а потом, уже выпростав руку, нюхала одухотворенно свои влажные, скользкие пальцы.
Завораживающее зрелище. Я любовался…
Катя лизала мое ухо и приказывала мне настойчиво, чтобы я сегодня же родил для нее ребенка.
«Для нас, для простых, для обыкновенных и незатейливых, ребенок — это единственное, ради чего стоит жить!» — объясняла мне Катя мотивы своего неожиданного желания.
Потолки в зале, в которой мы находились, высокие, в прыжке не достанешь; если только я встану на плечи к Кате, а мне на плечи поднимется та не особо хорошенькая женщина с мокрыми пальцами, то таким вот способом мы предложенное нам сегодня пространство вполне одолеем. По стенам пояском внутренним привязаны балконы. За перилами книжные стеллажи. Балконы, наверное, старинно скрипят, когда по ним кто-то ходит…
С балконов в залу развернулась широкая, но отлогая лестница. Лестница отчего-то манит. По ней хочется поскорее взобраться. На верху лестницы, как на вершине мира. Ты на всех и на все влияешь, и ты все и всех без исключения контролируешь…
Заросший густо прыщами юноша, только глаза одни видны, только уши, чистые, по бокам головы безвольно трепещутся, назидательно что-то рассказывал некрасивому мужчине и нехорошенькой женщине. Он рассказывал: «Ум — это самое важное и самое дорогое, что носит в себе любой человек. Мужчина ли тот человек, или тот человек является женщиной, не имеет в нынешнем мире совершенно никакого значения. На уме можно даже жарить котлетки, ха-ха… Сексуальность — говно, обаяние — говно, приятные запахи — ну просто, признаюсь, говнистей говнистого! Только ум делает нас хозяевами и владыками всех и всего!.. Врут, суки, когда говорят, что умный и талантливый человек всегда обаятелен и сексуален!.. Это легенды и мифы, придуманные так называемыми красавчиками… Нет, гений и красота — две вещи несовместные!.. Кривая походка, скверные запахи, врожденная увечность, диспропорциональность в лице, диспропорциональность во всем теле, растерянное, заискивающее или, наоборот, иной раз злобное, ненавистническое выражение глаз, дешевая, безвкусная, не новая, пропитанная п'oтом и дождями одежда; косноязычная, невнятная речь — среди чужих, разумеется, и для чужих, разумеется, а среди своих, бесспорно и несомненно, цветистая и уверенная, как вот у меня сейчас, например, как вот у тебя или у тебя сейчас, например, — вот это все и есть в действительной реальности истинные и непререкаемые признаки великого гения… Так называемых сексуальных красавцев природа не пожалела. Она распылила их ум, их желания и их эмоции… Им требуется для их внутреннего комфорта сначала почитание, преклонение, восхищение, слава, женщины, удовольствие, наслаждение, а потом уже только осознание собственного ума, наличие воли, творчество, созидание… У подлинного же гения соблазнов только лишь два — ласкать и лелеять свой ум и свой Дар… Врут, когда говорят, что некрасивый, уродливый человек не может оценить настоящую красоту и не может придумать и воплотить в жизнь красоту новую, никому до сих пор еще не известную… Может! И тому массу примеров мы видим в истории… А еще говорят, что некрасивый человек якобы красоту ненавидит… Да, это правда. Некрасивый человек красоту ненавидит… Но это не мешает ему тем не менее видеть красоту и мастерски и безукоризненно ее конструировать и воспроизводить… Хотя что такое, собственно, есть эта самая злополучная и пресловутая красота? Полезна ли она? Имеет ли она какое-либо прикладное значение? На красоте, между прочим, шашлычков не пожаришь, ха-ха… Ну а теперь что касается так называемого компромисса между красотой и уродством, между мастерством и дилетантством, между жизнью и смертью. Сей компромисс, к сожалению, на самом-то деле уже давно и успешно достигнут. Мир уживчив и терпелив. Уродство никогда не победит красоту. А красота, в свою очередь, никогда и ни при каких условиях не одержит верх над уродством…»