Товарищ анна (повесть, рассказы)
Шрифт:
— А Стас тут кто?
— Ты разве еще не въехал? Ну, это типа мелкие дворяне, он и Анна. По идее могли бы супругов играть, но Анька — наотрез, оставили их просто так. Сергей Геннадьевич — сельский учитель, тоже вроде как из благородных, но в народ пошел, в тюрьме сидел, за политическое, да и большинство там бывали. Другие — рабочие, Женька — студент, Славка, по логике, инженер на фабрике, тоже интеллигент то есть, разночинец, но что-то ему костюм недодумали, он на лавочника больше похож. Ой, ладно, переодевайся, некогда мне с тобой, стол-то накрывать надо.
— Так они-то чего не помогут? Или ты правда одна все делаешь?
— Вот переоденешься и поможешь. По роли, — сказала Лиза и скользнула за дверь.
Он переоделся, оказался и правда дворником, не хватало только метлы
— Проходите, садитесь, — пригласил его учитель. — К сожалению, друзья, я не смогу остаться с вами на всю ночь, поэтому разрешите начать несколько раньше, а потом я вас покину. Не робейте, садитесь, Валентин, у нас все по-простому, так сказать, по-товарищески.
Валька сел с краю. Он вроде и не робел, но роль диктовала, и он ощущал себя Герасимом, безмолвным и громадным. Сергей Геннадьевич распечатал бутылку и разлил шампанское, себе плеснув совсем чуть-чуть.
— Товарищи, — начал он, — я рад, что мы встретились с вами в этот вечер все вместе, это значит, что дело наше, общее дело, действительно становится делом всей нашей жизни, объединяет нас, так сказать, одной семьей. Человек живет для правды, товарищи. Для поруганной, забытой, но вечной правды: что он может и должен быть свободен, что труд должен существовать для всех и никто не вправе порабощать, так сказать, другого. За эту правду люди шли на страдания, на смерть, но не отступались от нее, она и нас теперь объединила, и я, так сказать, счастлив, товарищи, счастлив идти в будущее плечом к плечу с вами, такими молодыми. Товарищи! — сказал он вдруг более громким, крепким голосом. — Жизнь вокруг тяжелая и будет еще тяжелей. Нас ждут борьба и невзгоды. Но никто не обещал нам, что правда настанет, как говорится, в одночасье. Нас ждет много работы, и тут, товарищи, я хочу сказать вам то, что вы сейчас, быть может, и не захотите слушать горячими своими сердцами. Я хочу сказать о нашем деле, что не сказал бы старик учитель в девятьсот десятом году. Но я скажу. Пусть вы не согласитесь со мной, и все-таки…
Его голос изменился, стал привычно усталым, как будто прозрачным:
— Я знаю, не многие сейчас из вас со мной согласятся, но я должен вам это сказать. Не многие из вас понимают революцию так, как я, несмотря на то что я ваш учитель. Я говорил вам уже, что в России сейчас нет предпосылок для революции. Я скажу вам больше: она не нужна нам. Вы все читали Маркса. Вы знаете, что коммунизм неизбежен, как финальная смена формации. Но Маркс нигде не говорит, что он должен прийти насильственным путем. Поймите, товарищи, настоящая революция — это не бунт, не романтика, это не когда матросы на ворота Зимнего лезут. Настоящая революция — это глубинный внутренний процесс, как рост, как взросление, как перемена сознания. Это внутренняя революция, она происходит тогда, когда ее и не видно. Когда все поймут, что равенства достоин каждый, — свобода наступит неизбежно. Свобода от мрака, от бесправия, в котором Россия всегда живет. Но для этого воспитывать надо людей. Вы же стремитесь к внешнему: к перевороту, бунту. Это не рост, мои дорогие, это болезнь. Это стихия, которую не остановить. Поймите, мои дорогие, я воспитывал вас историками — историками, а не солдатами. И не хотел бы, чтобы вы, так сказать, повторяли чужие ошибки. Вспомните страдания Ивана Карамазова, когда он узнал, что Смердяков, а не Митенька убил их отца. Ведь это значило, что он сам к убийству причастен, что эту стихию разбудил он. Так вот, мои дорогие, страдания Вани — это страдания русской интеллигенции в двадцатом веке, осознавшей вдруг, что толпы смердяковых разбудил не кто-нибудь, а она. Из лучших, разумеется, устремлений. — Он сделал паузу, устало вздохнул и закончил: — Простите, что говорю с вами по-школьному. Я хочу вас от страданий предостеречь, мои дорогие. Особенно тех из вас, чьи сердца слишком уж горячи. — Он окинул всех их, оцепеневших, спокойным взглядом и остановил глаза на Анне. Она не смотрела на него, лицо было сумрачно и бледно. — Ну а теперь выпьем же за правду, товарищи! — сказал Сергей Геннадьевич подчеркнуто бодро. — За свободу, равенство и братство, за правду человеческую!
И он выпил из своего фужера. Валька тут же опрокинул одним махом, будто только этого и ждал. Остальные замешкались, приходя в себя после услышанного. Потом стали чокаться, вразброд, недружно. Последней очнулась Анна, когда с ней чокнулся Стас, пригубила вино и поставила фужер.
— Я пойду, товарищи, — заторопился Сергей Геннадьевич. — Я в роли Деда Мороза сегодня. Надо еще поздравить другие горячие сердца. Веселого вечера!
— А пирог! — всплеснула руками Лиза. — Не попробуете? Ну, с собой возьмите, я отрежу.
Сергей Геннадьевич стал со смехом отказываться, продвигаясь из-за стола в коридор. Ребята зашумели, потянулись его провожать. Одна Анна осталась на месте, взгляд ее был темен. Валька сидел напротив нее и не сводил глаз. Потом протянул руку и коснулся ее пальцев.
— Хочешь, уйдем сейчас, — сказал он тихо.
Она очнулась и взглянула на него.
— Нет. Рано. Мы не все сделали. И сделаем, несмотря ни на что. Ты же видишь, что происходит: он струсил, — сказала она потом, и голос ее ожесточился. — Он понял уже, что мы готовы пойти дальше, и просто-напросто струсил. Это нельзя оставлять так.
Валька ее не понял. Хлопнула дверь, учитель ушел. Ребята стали возвращаться в комнату.
— Разливайте чай, самовар стынет. Прошу, товарищи, — говорил Стас. — Давайте веселиться. Нам действительно предстоит много работы в этом году.
Но все замялись, не зная, как теперь продолжать вечер. Повисла тишина. Потом подхватилась Лиза, принялась наливать чай из самовара — слишком суетно, слишком быстро, лишь бы скрыть возникшую брешь.
— Станислав Витальевич, — выдавил из себя Женя-студент. — У вас вроде как патефон был. Неплохо было бы музыку завести.
— Патефон, уважаемый Евгений Николаевич, относится к далекому будущему для таких небогатых домов, как наш, — сказал тяжелым голосом Стас. — По большей вероятности, мы его вовсе не увидим, подхваченные вихрем нашего смутного дела. Если же вы хотите музыки, то я сейчас гитару принесу, можно романсы петь.
— Ах, романсы! — захлопала в ладоши Лиза. — Я так люблю, когда поют. Сердце трепещет, как птенчик. Спойте, голубчики, пожалуйста! — попросила она непонятно кого.
Она так живо это сказала, что все пришли в себя. Стас быстро сходил за гитарой, пристроил ее на колене и стал неожиданно мягким голосом петь «Гори, гори, моя звезда». Слушали его внимательно, хлопали, Лиза вздохнула. Но потом сказала Анна глухим твердым голосом:
— Не такие песни надо петь, товарищи. Мы не имеем права ни на миг забывать о нашем деле и тех друзьях, кто сейчас в оковах. Конечно, шпионы рыщут, не соблюдая постов и праздников, и Станислав Витальевич очень рискует, что допустил наше собрание в собственной квартире. Но, несмотря ни на что, нам нельзя притворятся благодетельными гражданами, прислужниками царя и правительства. — Что ты предлагаешь, Анна, голубушка? — спросил обескураженный Стас. — Ты хочешь, чтобы мы грянули «Марсельезу»? — Не грянули, но хотя бы запели вместе, чтобы самим себе напомнить, кто мы такие есть. — И, не дожидаясь поддержки, она поднялась с дивана и запела:
Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног…Она пела хоть и негромко, но твердо, высоким голосом. И все вставали тоже и подхватывали вместе с ней, став серьезными. Поднялся и Валька, хотя не знал слов. Только припев всплыл из какой-то слежавшейся памяти, и он повторял его вместе со всеми:
Вставай, поднимайся, рабочий народ, Вставай на войну, люд голодный, Разливайся, клич мести народной. Вперед! Вперед! Вперед!