Товарищ анна (повесть, рассказы)
Шрифт:
Глаза Вальки округлились, но он промолчал. Он не мог вспомнить, чтобы говорил такое. Анна же продолжила так, как будто долго ждала этой минуты.
— Я уже прошла этот этап, я знаю, как тяжело отрекаться от авторитетов, но это необходимо, как прививка.
— Авторитетов, авторитетов… — бормотал кто-то. — Аня, я не уверен, что это слово использовалось в те годы. И прививки…
— Не имеет значения! — оборвала она. — Товарищи, мы больше не играем, мы живем, я предлагаю признать это, а если кого-то не устраивает такое положение дел, он может наш кружок покинуть. Настало время взросления. Приходится
Все сумрачно молчали. Потом заговорил Слава в костюме лавочника, с лицом вдумчивым и хмурым:
— Товарищ Анна права. Я тоже думал об этом.
И напряжение отступило, будто все только этого и ждали. Анна сидела раскрасневшаяся, чувствуя поддержку.
— Тогда давайте обратимся к нашим вопросам. Это событие не столь значительно, а отняло у нас много времени.
И они, склонившись ниже над столом, став как бы единым целым, завели разговор о современном обществе, разговор злой, осуждающий, — но Валька уже не слушал его. Он чувствовал себя так, словно все важное уже произошло, больше нечего ждать от вечера, расслабился, и его понесло в пьяную хмарь. Он засыпал, просыпался — а они всё говорили. Сверху визжали и топали, гремела музыка, рвались петарды, как снаряды, и Анна казалась прозрачной фарфоровой куклой в желтом свете огня.
Он захотел в туалет и проснулся. Товарищи уже не говорили, а слушали, свечи выхватывали их лица снизу, делая всех похожими, с общим выражением твердой решимости, с одинаковыми каменными чертами, как будто все происходило во сне. Анна говорила, как читала, остальные, как эхо, повторяли последнее слово: «Виновен». Лиза строчила, конспектируя.
— Мы, Союз мыслящей патриотической молодежи, выносим приговор современному обществу и строю, поддерживающему его, всем тем силам, коим выгодно это положение рабства и безволия людей… — чеканные скакали по комнате слова.
— В замалчивании прошлого, в искажении исторических фактов, в смещении акцентов, в предвзятой трактовке исторических событий двадцатого века…
— …виновен!
— В умалении подвигов наших дедов в годы Гражданской и Великой Отечественной войны, трудов и достижений наших отцов в годы Советского Союза, в уничтожении гордости за историю и прошлое нашей страны…
— …виновен!
— В разобщении людей через превалирование личных ценностей над общественными, через развращение нравов и снижение общего уровня культуры, в разжигании враждебности между народами России…
— …виновен!
—
— …виновен! Виновен! Виновен!
Слова падали, как будто вколачивались гвозди — одним ударом умелой, сильной руки. Сверху и сбоку, на улице, со всех сторон бесновались соседи. Валька не смог подняться, его опять уволокло в сон теплой властной волной, как бы ни старался он прислушиваться к монотонной речи.
— Приговор вынесен и подписан членами Союза мыслящей патриотической молодежи России сего дня, обжалованию, амнистии и пересмотру не подлежит.
— Пойдем, — сказала Анна и тронула Вальку за плечо.
От неожиданности он дернулся, чуть не упав со стула. Она смотрела сверху вниз, прекрасная, спокойная, и глаза ее блестели мягким счастливым светом. На лице была усталая улыбка довольного своим трудом человека. Вокруг было тихо, похмельный рассвет первого января занимался за окном.
— Пойдем, — повторила она. — Дома выспишься.
19
Валька не появлялся в общаге три дня после Нового года. Не сказать, чтобы мы переживали, только Дрон волновался, звонил ему на мобильный, но номер был недоступен. Никто из нас не помнил, когда Валька из общаги ушел. На первый свой экзамен, третьего числа, он не явился.
Он пришел к нам только четвертого, пахнущий домом, уютом, обласканный и чуточку от всего этого пьяный. Мы проводили его угрюмым взглядом детдомовцев на усыновленного. Даже Дрон, принявшийся было его журить, не нашелся что сказать. Даже его взяла зависть.
— Ну, ты, парень, совсем очумел, — выдавил он наконец. — Медовый месяц, блин, устроил, май в январе. Попрут тебя из универа, что делать-то станешь? Может, академ возьмешь, пока не поздно?
Но Валькины глаза внятно говорили, что никакой академ, как, впрочем, уже и универ, ему не нужен.
— Мы с ней на каникулы вместе уедем. Когда у меня будут каникулы, — сказал он, блаженно растянувшись на кровати. — Она, оказывается, у нас там давно побывать мечтала.
— Будешь родокам ее представлять? — скептически скривился Дрон, хотя сам не знал, откуда в нем неприязнь к Анне, которую он никогда не видел.
— А что, слабо, думаешь? — хмыкнул Валька, щурясь довольно и хитро.
— Тебе-то, может, и не слабо. А кинет она тебя опять, снова вешаться станешь? — не выдержал Дрон.
Марина, до этого тихо сидевшая рядом и стрелявшая глазами с одного на другого, треснула его по голове.
— Идиот все-таки, — сказала она. — Не видишь, людям хорошо, а ты нудишь. Она кто по гороскопу, кстати?
— Не знаю, — пожал плечами Валька. — Мне пофигу.
— Овен, наверное. Чтобы так-то себя вести, — рассуждала Марина. — Или Скорпион.
— Змея она, — буркнул Дрон, делая вид, что читает учебник.
— Нет, змея — это ты, — фыркнула Марина. — А она тебя хотя бы любит? — обернулась она вдруг к Вальке.
— Это еще неизвестно, кто из нас идиот — такие вопросы-то задавать, — как бы между прочим отозвался Дрон и тут же прикрылся учебником, хотя Марина не думала драться.