Товарищ анна (повесть, рассказы)
Шрифт:
— Эти — верили, — отчеканила Анна. — Они его строили, как же им было не верить. Ты сам подумай: как они тогда жили, из какой нищеты, безграмотности вылезли, деревенские — и что строили? Самое красивое в мире метро, подземные дворцы для народа. Смотри, буржуи до сих пор восхищаются! — Взгляд ее разгорался. Вальку все это немного напрягало, но он не знал, как исправить ситуацию.
— Знаешь, какая мне из них больше всего нравится? — сказал он вдруг. — Где курицы.
— А женщина, которая их кормит? Ее ты заметил?
— Заметил, — пожал плечами Валька, как бы не расслышав ехидства в ее словах. — Тетка как тетка.
— Колхозница.
— Ну да. Ты чего такая? — Он попробовал заглянуть
— А моя любимая — вот, — сказала. — Студентка, вечерница.
— Почему? — не понял Валька, рассматривая склонившуюся к книге крепкую девицу с напряженной мыслью на лице.
— У нее руки — видишь какие? Рабочие руки. Она трудовой человек, учится, мечтает изменить мир. Она о людях думает! — Голос Анны неожиданно зазвенел. Темная бронза тускло отражала лампы вестибюля. Руки у Читающей и правда были большие — ладонь почти накрывала обложку книги.
— А что она читает? — спросил Валька.
— «Капитал», — отрезала Анна. — Идем, что ли? — и она отправилась к эскалатору.
Начали, разумеется, с самого сердца — с Красной площади. Анна двигалась своей неженственной походкой в толпе туристов и праздногуляющих, как будто резала хлеб острым ножом — быстро, верно, четко. Не отвлекаясь ни на что, они промчались к Мавзолею, и Анна стала рассказывать, как девочкой ее водила туда мать.
— Мне пяти лет не было. Очередь стояла — до ворот Александровского сада. Но шла быстро. Я помню — входили вот в эту дверь, а выходили оттуда. Караул тогда стоял. А там — комната одна, к ней по коридорчику проходили, и в центре комнаты — гроб стеклянный. Венки у стены, как в морге. Меня на руки подняли, и вот так вокруг него пронесли, — она сделала рукой полукруг. — Все обходили, я помню, и не сводили с него глаз. А он такой лежит… — она подбирала слова, — белый, как камень, на лице и борода, и волосы вокруг макушки — все было. А руки — желтые. Я помню, меня эти руки и поразили больше всего. Весь — будто кукла или из гипса, но руки восковые, и по ним я почему-то поняла, что это и правда мертвый — у покойников руки такие, чуть блестящие и желтые.
— Страшно было? — спросил Валька.
— Нет, — ответила она небрежно. — Я с детства знала, что он был хороший человек. А кто хороший, после смерти тоже ничего страшного. Пойдем.
И она увлекла его вниз, в Александровский сад, где они прошли с почтением мимо плит с названиями городов-героев, поглазели на смену караула, а потом так же стремительно двинулись по Волхонке в сторону «Кропоткинской».
Валька думал, что идет на свидание, а выходила экскурсия. Он вглядывался в Анну исподтишка. Она знала много, рассказывала с увлечением, но все, о чем она говорила, касалось либо революции, либо советской истории. Глаза у нее горели каким-то белым, возбужденным светом, голос звенел, теряя на улице, под ветром и гулом машин, всю свою интимную бархатистость, столь обворожительную, столь манящую.
— Ты в Ленинке был? — спросила она, когда пролетали мимо огромного, с колоннами, куба библиотеки, похожего на древнегреческий храм, и мрачного, обиженного голубями Достоевского на недостижимом пьедестале.
— Нет еще. — Валька безразлично шмыгнул носом. Сам он сомневался, что у него вообще возникнет в этом надобность.
— Жаль, — по-учительски неодобрительно покачала головой Анна. — Там монументальный читальный зал. Бесконечно огромный потолок. Зеленые лампы, коврики под ногами, тишина, запах книжный, дух учения, дух терпеливого, кропотливого труда. А у дальней стены, на уровне балкона, — памятник Ленину, склоненному над книгой, тоже читает. Сидишь, корпишь, сил уже нет, но поднимаешь глаза — и ощущаешь его присутствие, его неустанное бдение, и уже не можешь плохо работать, хочется трудиться, стараться, быть лучше и добиваться большего! У меня просто мурашки по коже от этого чувства всегда.
У Вальки тоже пробежали по спине мурашки, и он пристальней вгляделся в Анну. Горящий, азартный взгляд. Тонкое, красивое, одухотворенное лицо. Она устраивала экскурсию не по Москве — по собственному внутреннему миру. Она открывалась ему, но Валька недоумевал от того, что ему открывалось. Подвальчик еще можно было бы посчитать игрой. Но все это — уже нет.
— Идем, — сказала она, почувствовав, что он ее разглядывает, и сорвалась с места.
Валька шумно вдохнул воздух и помчался следом, кинув только взгляд на белые статуи на крыше библиотеки. Как некогда изображения муз венчали, верно, храм Аполлона, так были и эти белые фигуры. Валька успел заметить гармониста, сталевара с огромными щипцами и художника с мольбертом. Но больше всех поражал юноша-скульптор, вальяжно облокотившийся на большую, вполовину своего роста, античную голову с вьющимися волосами и пустотой вместо глаз. Античность в античности — идея, которую хотел передать скульптор, мелькнула в голове у Вальки, но не удержалась, снесенная вихрем бега за Анной.
Так дошли до храма Христа Спасителя, и Валька застыл, обалдев от его тяжелой византийской громады. Анна, заметив это, фыркнула презрительно и рассказала о бассейне, бывшем на этом месте, и о проектах Дома Советов безумной высоты с огромным, венчающим его Лениным.
— И чего не построили? — спросил Валька.
— Вроде грунт здесь слабый, река все-таки, не выдержал бы веса.
— А это как же? Легче, что ли?
— А это что? Торт с кремом! — сказала она и решительно шагнула на «зебру». Машины тормозили, давая ей дорогу.
Туристы тянулись в гигантские двери храма. Некоторые женщины на ходу повязывали платки, кто-то останавливался перед входом, чтобы перекреститься. У Анны на лице отразилась брезгливость.
— В средневековье мы впадаем, — сказала она глухо. — Отыгрываем историю назад. После века просвещения, после всех колоссальных достижений разума вернуться обратно к засилью религии, ко всем этим мелким суевериям и мракобесию… — Она начала было говорить запальчиво, как накануне в подвальчике, но сама остановила себя и закончила презрительно: — Это по меньшей мере неумно.
— А как же лопух? — подумав, спросил вдруг Валька.
— Какой еще лопух? — не поняла она.
— Ну, тот, что на могиле над всеми нами вырастет. Лопухом-то становиться не хочется.
— Ну, знаешь ли! — фыркнула она и поморщилась, однако не нашла, что сказать.
Они нырнули в сквер возле храма, миновали памятник Царю-освободителю и, оказавшись на набережной, вышли на пешеходный мост. Вальку повеселили всех калибров замки, развешенные на фигурной изгороди, но Анна презрительно прошептала: «Мещанство». Она бы бежала дальше, только Валька все-таки задержался здесь, перевесился через перила и стал глазеть на Кремль, на огромные, темные, мрачные здания на другой стороне реки, потом обернулся и смотрел на бурую воду, на кондитерскую фабрику из красного кирпича, на нелепого Петра за ней, вздыбившего море. Заходящее солнце косо било желто-алыми лучами через прорехи набухших дождем туч. Анна глядела снисходительно. Ветер дул с фабрики и нес запах шоколада. От него Валька почувствовал голод и получил лекцию о жизни рабочих и стачечном движении в Москве перед революцией. По голосу Анны было слышно, что она очень жалела, что не жила в те смутные, романтические годы. Валька слушал молча, смотрел на нее все тяжелей и напряженней и вдруг приблизился и поцеловал в губы. Запах шоколада перекрылся ароматом флиртующих, грешных духов, идущим от нее.