Товарищ «Маузер». Братья по оружию из будущего
Шрифт:
– Вы полагаете? – прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.
– Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, – поспешно сказал прапорщик. – А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже – такое не каждому по вкусу.
Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:
– Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.
Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были
– Вы потише. Расшумелись, как у себя дома, – строго сказал юный Аполлон и скрылся.
Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:
– На теле быстрее высохнут.
Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.
– Побриться бы, – неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.
– В саквояже бритва есть.
– В чужие вещи лазить нехорошо.
– Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, – уверенно заметил Прот.
Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:
– Теперь вы снова на офицера похожи.
– Ты полагаешь? – Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. – Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя, если к красным попаду, тогда наоборот.
– Вы не попадете, – с уверенностью сказал мальчик. – Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.
– Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.
– Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.
– Что, десять лет назад?
– Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.
Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот вроде бы не шутил: узкое лицо, как всегда, печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.
– Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?
– Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, – Прот, глядя в землю, перекрестился. – Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?
Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или все-таки шутит? Кто-кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.
– Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память – вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было.
– Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, – пробормотал Прот. – Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа – Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, – в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить, с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.
– Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле – была, – Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.
– Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? – едва слышно спросил мальчик.
Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:
– В чьей еще гибели?
– Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.
– Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты-то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?
– Да и так понятно. Если бы меня не прятали… если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Георгиевна тоже так думает.
– Она тебе сказала?! Вот сук… сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же… – Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. – Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.
– Все мы грешны. Екатерина Георгиевна – честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, – Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. – Я пойду Павла сменю.
– Эй, – сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. – Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы-то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?
– Вот эта пружина, стопор вкладыша, ох и вредная штуковина, – Пашка осторожно разбирал диск. – Усвистит в кусты, ищи потом.
Герман кивнул, полируя масляной тряпочкой затворную раму.
– Одного не пойму, – продолжал неунывающий Пашка. – Вот – восемь патронов осталось. Ну на хера нам пулемет? Утопить бы его в ручье, да и дело с концом. «Как у кота яйца», надо же. Ну на кой черт мы его чистим?
– Чтобы руки и башка были заняты, – пробормотал Герман. – Ты что, не понял, – внутри нашей амазонки тупомордый фельдфебель сидит. Определенно. Еще хорошо, что ежечасно в харю кулаком не сует.