Товарищи по оружию
Шрифт:
Он недоуменно, но послушно сел против нее.
– Знаешь, – сказала Маша, кладя руку на его колено и удерживая Синцова так решительно, словно им никак нельзя было уйти из этой комнаты, прежде чем она не скажет того, что хотела. – Ты мне писал в Комсомольск такие письма, что мне сейчас кажется, я даже лучше знаю тебя, чем если б жила все время где-нибудь рядом с тобой.
– Ну, это как сказать!
– Нет, именно так, – сосредоточенно сказала Маша, недовольная тем, что он перебил
– Что?
– Все-таки это неверное чувство.
– Почему?
– Потому что это неправда. Мне кажется, что я все знаю о тебе, а на самом деле я даже не знаю, что ты делал вчера. Когда я тебя увидела, ты вошел веселый и чем-то очень довольный.
– Я увидел тебя.
– Нет, нет, ты уже и до этого был чем-то очень доволен. Разве это не правда?
– Правда, – улыбнулся Срнцов. – У меня был вчера хороший для газетчика день, хорошие дела…
Он хотел продолжать, но Маша ею перебита:
– Вот видишь, а я не знаю, какие дела. Я даже тебя не спросила. А все потому, что вообразила, что я тебя вообще очень хорошо знаю. Вообще…
Она повторила это слово с презрением.
– А я должна знать каждый твой день, каждое твое дело. Каждое. Понимаешь?
– Понимаю.
Он улыбнулся своей доброй и действительно понимающей улыбкой и хотел встать.
– Нет, подожди, – она снова придержала его за колено. – Мне стыдно, и я никуда не хочу идти, пока ты мне не расскажешь про свои вчерашние дела.
– Ах, Маша, Маша, – сказал Синцов, вставал, несмотря на ее сопротивление, и приподнимая ее со стула за локти, – что ты спешишь? Ты же ко мне не на свидание приехала.
Маша почувствовала в его голосе силу и твердость и даже грусть, словно предупреждавшую, что вместе им придется знать не только одно то радостное, о чем думала сейчас она сама.
– Ах, Маша, ты моя Маша! – как показалось ей, с укором повторял он, все еще не выпуская ее локтей. – А что, если я тебе расскажу не только про вчера и про завтра, а про то, как вся жизнь задумана лет на двадцать вперед? Как задумана, если с тобой, и как была задумана, если без тебя.
– А разве ты думал об этом «если»?
– Да, конечно, – просто и твердо ответил он, – Это уже давно зависело не от меня, а от тебя.
И Маша, глядя на него, вдруг вспомнила дождь, перрон и его лицо тогда, три года назад, когда она уезжала в Комсомольск-на-Амуре…
– Ну, так как же? – сказал Синцов. – Обо всем сразу сейчас поговорим?
Но Маша только виновато улыбнулась сквозь непрошеные слезы и за руку потянула его из комнаты.
Глава
В Монголии стояла обычная для этого времени года жара. Августовское солнце беспощадно налило весь день и вечером, заходя за сопки, прямой наводкой било в глаза. Днем бывало одинаково душно и в юрте и на воздухе. Ночной холодов приносил мало облегчения – над всем живым в степи тучами роились комары.
Артемьев с начала июля служил в оперативном отделе штаба, под начальством того самого полковника Постникова, который в мае отправил его встречать саперов. Оперативный отдел занимал на Хамардабе три юрты, вкопанные в землю и прикрытые маскировочными сетками. В отделе служили шесть командиров, считая Артемьева, и полковник безжалостно выматывал из них жилы, впрочем и сам показывая пример неимоверной трудоспособности. Он не выносил поправок и помарок и, увидев маленькую погрешность в документации, заставлял переписывать весь документ. Малейшее отклонение нанесенной на карту разграничительной линии заставляло Постникова физически страдать. За одно лишнее слово в сводке он называл всю сводку болтливой и с оттенком личной обиды говорил, что его хотят осрамить перед Военным советом.
Артемьев, который сам имел вкус к артистически чистой работе с картой, несколько чаще других удостаивался от Постникова молчаливой похвалы, выражавшейся в отсутствии замечания. В полковнике Постникове было что-то привлекавшее к себе Артемьева. Унтер-офицер в германскую войну и командир взвода в гражданскую, он попал в академию уже на предельном для приема возрасте и после нее несколько лет служил начальником штаба дивизии. Военная наука трудно далась ему самому, и он не терпел легкомысленного отношения к ней у других. При своей бухгалтерской внешности он был поэтом штабной работы, и в решениях, которые он разрабатывал, тщательность соседствовала со смелостью.
Постников был нетерпим ко многому, но одного он не выносил совершенно: когда, манкируя штабной работой, молодые командиры рвались на передовую.
– Ты штабной командир, ты решение дерзкое прими и ответь за него головой, – ворчливо говорил он, – а то, что ты под пулями был, это барышням рассказывай.
Под бессонным оком этого человека Артемьев со своими товарищами работал над предстоящей операцией.
Сброшенные в реку с Баин-Цагана, японцы пока не возобновляли попыток снова переправиться на западный берег, но зато яростно дрались на восточном.
Весь июль шли бои. В этих боях был убит командир 149-го стрелкового полка майор Ремизов. Сопку, на которой он погиб, взяли японцы. В погожие дни она была хорошо видна с Хамардабы и в штабной документации уже давно стала обозначаться как Ремизовская.
При всей, казалось бы, бессмыслице жестоких фронтальных боев за несколько десятков песчаных барханов японцы весь июль с готовностью платили кровью за каждый взятый ими квадратный километр пустыни. Только к началу августа они прекратили наконец атаки и начали деятельно укрепляться: рыли разветвленную сеть ходов сообщения, сооружали блиндажи с покрытием из бревен и бетонных плит, строили подземные гаражи, конюшни и склады.