Товарищи

Пистоленко Владимир Иванович

— Нет, — горячо возразил Селезнев, — неверно это! Среди людей живешь, в советском обществе. У нас не за красивые глаза людей ценят, а за их дела, за их душу. Ломать тебе свой характер нужно.

— Твой характер, — поддержал Селезнева Батурин, — может тебе всю жизнь испортить. С тобой ни дружить, ни знаться никто не будет.

— Ну и не нужно! Кланяться не пойдем.

Лицо Батурина покрылось румянцем. Он стиснул в кулаках свой ремень и, стараясь быть не очень резким, решительно сказал:

— Эх, ты! «И не нужно, кланяться не пойдем!» Ты хоть бы подумал, прежде чем говорить.

Жизнь тебя еще не терла, вот ты и не понимаешь, что значит потерять уважение товарищей, что значит остаться одному.

— А я и не хочу оставаться один! И не останусь. В группе меня слушаются? Слушаются… Значит, уважают, а не просто так себе…

— Не всегда человека слушаются из-за уважения, — возразил мастер. — Я вот еще помню, до революции работал на одном заводе, так там мастер был — любил угощать нашего брата зуботычинами да штрафами. Молчали мы, терпели, слушались. А потом поймали его, посадили в грязную тачку и вывезли за ворота завода. В мусор вывалили. Уважение — большое дело. И заслужить его нелегко. Ты лучше скажи, Василий, только по совести: ребята в группе по-старому тебя слушаются? Как, скажем, в прошлом году?

Мазай взглянул на Батурина, потом на Селезнева, опустил голову и нехотя сознался:

— Не все… Как Жутаева прислали в группу, все и началось. Вы его в другую подгруппу переведите, чтобы хоть в цеху глаза мне не мозолил.

Селезнев укоризненно покачал головой:

— Так рассуждать может только человек с исключительно большим самомнением. Гордец! Себялюб!

— А если он у меня дисциплину разваливает? Тогда что?

— Неправда, Мазай, — категорически возразил мастер. — Не нужно лгать на человека. Он ни при чем. Хочешь, я скажу, в чем дело? В группе тебя слушались не потому, что уважали, а просто побаивались. Да-да! Ты в группе ввел кулачную дисциплину. А пришел Жутаев, ребята сразу и поняли, на кого нужно равняться да к кому присматриваться.

— Твой кулачный авторитет и растаял, — добавил Батурин, — как лед на огоньке. Так-то вот. Подумай над этим, пока не поздно. Товарищей потерять легко, нажить труднее.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Когда Селезнев и Батурин ушли, Мазай хотел было пойти в цех, но передумал и сел на солнцепеке за штабелем опок. Он был рад, что весь этот разговор ребята не слышали.

А ребята тем временем возвращались в цех. Мимо прошли несколько формовщиков.

— Васька, пойдем выработку подсчитаем, — позвал Сережка.

Но Мазай лишь рукой махнул.

К Мазаю подошел Жутаев. Васька искоса взглянул на него, отвернулся и неприязненно пробурчал:

— Чего встал? Проходи, что ли…

Но Жутаев не ушел и вдруг заговорил спокойно и задушевно:

— Слушай, Вася, из-за чего ты на меня злишься? Что я тебе сделал плохого?

— Нужен ты мне! — словно нехотя, процедил Мазай.

Неподалеку от них проходила Оля и, увидев, что Мазай и Жутаев разговаривают, остановилась. О чем они могут говорить наедине? Интересно… даже очень интересно! Прислушалась — не разобрать. Она тихонько подкралась и встала сзади того же штабеля опок.

— Мне давно хотелось с тобой поговорить, — сказал Жутаев.

— Говори, если хочешь, а я попусту трепаться не люблю.

— Гордости в тебе много.

— Никому до этого дела нет. Понял? И разговор окончен.

— Нет, не окончен, — тихо, но настойчиво сказал Жутаев. — Хотя в Платовке мы и жили на одной квартире, но по душам так и не удалось поговорить. А надо. Давай здесь потолкуем. Я хочу, чтоб наша ссора прекратилась, как будто ее и не было.

Мазай удивленно открыл глаза и, словно не понимая, спросил:

— Какая ссора? Чего ты ко мне пристал!

— Может, это и не ссора, а просто отношения плохие. Но продолжать так дальше нельзя.

— Что продолжать?

— А тебе непонятно, о чем я говорю?

— Чепуху болтаешь. Продолжай на здоровье.

— Это не чепуха, и ты хорошо понимаешь.

— Как я понимаю — никого не касается. Я сам себе и капитан и лоцман.

— Все это пустые слова Напрасно ты так…

— Ты ко мне не приставай! — Вспылив, Мазай заговорил горячо и напористо: — Сам ребят против меня настраивает, а тут рассыпается, как сдобный пряник: «отношения плохие», «так нельзя»! Туда и сюда тебя хватает? И вашим и нашим кланяешься?

— Врешь, Мазай. Никого я против тебя не настраиваю. И это ты сам хорошо знаешь. А говоришь так — просто сочиняешь. Ну что ж, не хочешь мириться — не надо. Упрашивать тебя не собираюсь. Пусть все остается, как было. А если хочешь знать, речь идет вовсе не о тебе и не обо мне, а о группе. Раз в группе началась ссора, добра не будет. Не болеешь ты за свою группу, а о себе только думаешь!

— Тоже мне болельщик нашелся! — насмешливо протянул Мазай. — Свертывай в сторону, а то меня тошнить начинает.

— Я давно знаю, что ты на грубости мастер, — невозмутимо ответил Жутаев. — На это большого таланта не требуется.

— Ты бы лучше замолчал, по-дружески прошу, ведь все равно тебя никто не слушает.

— Замолчу, не беспокойся. Можешь не просить. Не хочешь слушать — не слушай, а я о всех наших делах и о тебе буду говорить. Буду говорить все, что думаю. Хочешь — обижайся, хочешь — нет: твое дело.

Жутаев круто повернулся и пошел к цеху. А Мазай крикнул вслед:

— Давай разговаривай! Я не боюсь. Знаешь, друг, как тебя девчонки зовут? «Прилизанный»!

Жутаев обернулся и покачал головой:

— Эх ты, у самого не хватает под фуражкой— у девчонок пошел занимать! Так, что ли?

Мазай растерялся, и последнее острое слово осталось за Жутаевым. Пока Васька собрался с мыслями, Жутаев уже вошел в цех.

Поведение Мазая во время чтения письма из МТС возмутило Олю, и она решила при первой возможности поговорить с ним, да даже и не поговорить, а просто сказать, что вел он себя очень плохо и ей было стыдно за него. Из подслушанного разговора Оля поняла, что Мазай настроен сейчас воинственно и говорить с ним бесполезно. Но не говорить она не могла и решила отвлечь Мазая от мыслей о Жутаеве, а потом, когда он успокоится, высказать все.