Товарищи
Шрифт:
Спал весь дом. Спали вновь избранные старосты, спали мальчики, приехавшие из дальних деревень, спали дети, выросшие без родителей; и никому из них еще не снилось, что они — будущие искусные мастера, великолепные новаторы, орденоносцы, герои… В эту первую ночь им еще снились родные, дом, река, лес, поезд… Снилась Москва, которую они наконец-то увидели!..
Спокойной ночи, ребята!
Третья глава
Удивительно приятно держать в руках теплую от работы поковку! Присмотришься к ней и увидишь, что утром, когда брался за дело, она была еще бесформенной, уродливой, а сейчас на ней следы твоего труда и уменья.
Мысленно ты видишь ее уже готовой, блестящей, великолепной, и хочется поскорее впиться за следующую, более сложную работу. Всё, что видишь вокруг, мечтаешь сделать собственными руками. На все вещи, попадающиеся под руку, смотришь иначе: как они сделаны как обпилено, где просверлено, где обточено.
Мастерская постепенно обжинается. Уже знакома каждая щербинка на тисках, каждые, сантиметр поверхности верстака.
Инструменты становятся более послушными, они как бы начинают понимать, чего ты от них хочешь, и стремятся выполнить твое желание. У каждого из них вырабатывается свой характер. Прямодушный и грубоватый драчовый напильник не любит долю рассуждать и примериваться, он с ходу принимается за дело. Бархатная пилка нежна и коварна: она умеет сглаживать видимые недостатки, приукрашивать свою работу. Строгий и неподкупный угольник безжалостно разоблачает ее хитрые козни.
Обпилил бархатной пилой все поверхности, поковка заиграла, заблестела — зайчики забегали по полу, и хотя ты знаешь, что в одном месте наврал, а всё-таки надеешься, что при такой красоте ошибка проскочит незаметно.
Митя оттягивал тот момент, когда следовало проверить свою работу угольником.
Он еще и еще раз легонечко проводил наждаком, добиваясь немыслимой гладкости. Потом, наконец, вынимал из кармана угольник и, приставив его к поверхности, смотрел на свет.
Зазор.
Как ни верти, как ни пристраивай угольник, а зазор бьет в глаза.
Митя пытался прикрыть его в одном месте, но он выскакивал в другом. Он даже как будто рос на глазах, это уже огромная щель, а не зазор, и кажется, что из этой щели дует.
Угольник неподкупен. Его не обманешь красотой.
Теперь и Мите поковка уже не казалась красивой. «Дрянь поковка, самая обыкновенная дрянь. Вырядилась, выпялилась и думает, что обманет. А вот я сейчас сдеру с тебя драчовой пилой всю твою красоту, тогда узнаешь, как обманывать».
Без сожаления он зажал ее в тиски и всем телом налег на ручку.
Рраз! Ага, запищала!..
Еще раз пройдемся драчовкой. Еде тут у нас был зазор? Подавай его сюда. Сейчас мы за него возьмемся. Это, брат, не игрушки. Мы, брат, больше не будем ошибаться. У нас, брат, времени нет на ошибки.
Когда разговариваешь таким образом с самим собой, кажется, что виноват не ты, а кто-то другой, кого ты учишь.
Только сегодня утром он получил от мастера эту поковку четырехсотграммового молотка с квадратным бойком. Грязновато-шероховатый кусок металла, очень отдаленно напоминающий молоток. От первого же прикосновения напильника засверкала, засияла в нескольких местах сталь, и захотелось как можно скорее содрать всю эту неровную, неопрятную поверхность.
Молоток у него будет на славу! Пожалуй, даже много двадцати часов, — вполне можно справиться и побыстрее. Интересно: куда попадет этот молоток? Может, он будет лежать в магазине на полке? Зайдет какой-нибудь важный человек в шляпе, знаменитый инженер, лауреат Сталинской премии, и спросит продавца:
— А ну-ка, покажите, какие у вас есть молотки.
Продавец разложит десяток на прилавке, а знаменитый инженер поднимет Митино изделие и скажет: «Сразу видно, что делал мастер. Заверните, пожалуйста».
Митя самозабвенно пилил, не останавливаясь, не глядя по сторонам.
День пробегал быстро и незаметно. От утренней линейки до обеда каждая минута была заполнена делом, и если дело спорилось, так приятно было тут же, в мастерской, шумно построиться и пойти в столовую на обед.
Пройти надо было всего только через двор в другое здание, но после четырех часов спорой работы на душе у Мити было спокойно и весело; не так весело, как бывало, когда бежишь у себя в Лебедяни в кино или на Дон, а совсем по-другому: как будто так же смеешься, так же хочется громко разговаривать, но это веселье взрослого человека, поработавшего на славу.
И есть хочется по-иному, и руки моешь иначе: смываешь рабочую грязь; а на ладонях у самых пальцев кружочки мозолей.
В столовой шуметь не полагается, но попробуй пообедать тихо, если кругом столько знакомых ребят и каждому хочется сказать два-три слова…
Стулья сами по себе отодвигаются с шумом, ложки и вилки звенят. Посреди стола лежат пухлые ломти ноздреватого хлеба; они разложены колодцем на большой тарелке. Вкусно пахнет борщом, супом, жареной картошкой, мясом. В стаканах — подернутый матовой пленкой кисель.
Тарелка уже дымилась перед Митей.
За четырехместным столом сидели четверо друзей. Степенно и медленно ел староста Петя Фунтиков. Он теперь уже староста группы. Поев, он вытирал хлебом тарелку и клал в нее вилку и нож. Торопливо глотал Сережа Бойков, не сводя глаз с киселя. Его всегда одолевают сомнения: начинать ли обед с третьего или кончать им?
Что скажет по поводу еды Сеня Ворончук, известно его товарищам с первого дня: в Полтаве готовят вкуснее. Тем не менее съедает он всё и часто берет вторую тарелку супа. Он только любит под свои поступки подводить базу.
— Ем две тарелки, потому что для работы нужна сила.
Из столовой вышли порознь, немножко отяжелевшие после обеда.
Митя садится с ребятами на штабеля досок, на солнышке. Тут собираются ученики и других групп. Говорят о работе, о футболе, обсуждают характеры мастеров, немножко хвастают производственными успехами.
— Нам сегодня ножовку дали делать.
— Какой группе?
— Двенадцатой.
— Зачем врешь? Матвей Григорьевич говорил, что план для всех групп одинаковый.