Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 г.

Коллектив авторов

«Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —…»

Если ты спросишь о том, что я знаю о феврале —Комната, книжная полка, чай на столе.Знаю, как студит, кружится, хрустит, рассыпается снег,Мысль переходит в явь, затеваясь во сне.Пару слов подберешь и бросаешь на произволРусской речи, с деревом спорит ствол.Только войдешь – привет и пора идти —Ночь проглотила ломоть циферблата от двух до пяти.Дальше –

лишь тишина, не сдвинуть с места.И хорошо, никому не друг, никому не-веста.

«Надвинь на брови северные сны…»

Надвинь на брови северные сны,Чтоб схорониться от других увечий,Так много раз дожил ты до весныПред тем, как навсегда в сугроб улечься.Среди заполонивших сны картинЧто было, не было на самом деле?Слоняешься по комнате один,Никто тебе кровати не постелет,Не улыбнется и лица овалНе повернет, не позовет обедать.Всех тех, кого когда-то целовал,Ты предал.

«Нет теперь никого вокруг…»

Нет теперь никого вокруг,Кто бы твой залечил недуг,Тот, с кем в воду, огонь, по комСлезы льешь. За семь верст пешкомНе ходи за ним, эй, постой.Отведи себя в дом пустой,Ты теперь всему голова,Вынимай из тела слова,Строй их в долгий, короткий ряд,Пусть они с тобой говорят.

«Взаперти от болез-невзгод…»

Взаперти от болез-невзгодВ своей комнате тычет в «Ворд» —Каждый сам себе жив и мертв,Каждый сам себе – кот.Скажет слово и вложит в уши,Жжет глаголом и сам же тушит,Сам себе наливает в кружки,Каждый сам себе – Пушкин.

«И вот на целом свете никому…»

И вот на целом свете никомуНи друг, ни брат, родной земле – не пахарь.Ты горько пьешь, поскольку жизнь – не сахар,И тратишь свои дни по одному —На месяцы, на зимы и на годы.В промозглой темноте кому угодноТы говоришь, и речь твоя не врет,Когда слова не попадают в рот.

Фарид Нагим

Фарид Нагим родился в 1970 году в селе Буранном Оренбургской области. Работал грузчиком, слесарем механосборочных работ, журналистом. Служил в Советской армии, окончил Литературный институт. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Дружба народов», «Октябрь». Автор романов «Танжер» и «Земные одежды». Лауреат премий «Москва – Пенне», «Русский Декамерон», журнала «Дружба народов» и премии Ивана Петровича Белкина. Пьесы шли в театрах Германии, Швейцарии и Польши. Живет в Москве.

Все есть, и никого нет

Повесть

Вечер. Туман. Море еле освещено. Самый свет далеко-далеко. Изредка кричат чайки, словно бы хохочут, потерянно, с истеричной гомосексуальной интонацией.

– А вы, простите, кем доводитесь умершему? – вдруг приблизилась соседка, обдала таким же, как и сама, постаревшим и каким-то бесполым парфюмом.

– Так, приятельствовали.

– Обратите внимание, барышня рядом с Круковякиным – любовница покойного, – не удержалась старуха. – На двадцать лет моложе! Даже не скрывает публичность связи. И деньги, говорят, пропали.

На том краю стола звонко постучали вилкой по бутылке:

– Теперь уже можно сказать, что Виктор Борисович – великий русский писатель!

– А ведь сын городской алкашни, – снова прошептала старуха. – Дырки от общества.

* * *

Это был момент, которого Слава боялся всегда, цепенел и не справлялся с ним – тоска одиночества, такая страшная, как неземная. Невыносимая, руки леденеют, замирает душа, и колотится сердце – будто от обиды. В каком-то отчаянии обежал памятью нескольких людей – пустые, холодные лица, и в который уж раз повторил сам про себя: «Я никому не нужен. Меня никто не любит». Хотелось встать и прекратить это навсегда. Кто не был одинок, тому не понять… И тут Витька, Магда, подруга ее Татьяна. Вошли, продолжая уличный разговор, распахнули дверь, и уютный электрический свет прихожей застыл перед серым и будто неживым пространством двора. Они вытащили Славу из сумеречного состояния. Общаться было трудно, и он, наверное, диковато смотрел на них, медленно, нехотя, рукав за рукавом натягивая на себя пиджак светской беседы. Он только теперь вспомнил, что Витька уезжает, за ключами пришел, спросит сейчас. – Что брать с собой в такой сезон? Всегда непонятно.

– Меня брать, – Слава хмыкнул и смущенно растер по голове седые, сильно поредевшие волосы.

– Еду матери с братом надгробие поставить.

– Да уж помню – кресты из водопроводных труб сварены.

– Вот… Собирался в Доме актера остановиться, но, понимаешь, позвонил – дороговато. Ведь не сезон, а все равно, понимаешь!

– Да, понимаю, – а про себя огрызался: «Деньги на мертвых, а мне, еще живому, жить не на что».

– Дашь ключи от квартиры?

– А когда я их тебе не давал?

Внешне Витька будто бы негодовал на поездку, но все же был весел, возбужден, казался помолодевшим и почужевшим, как всякий человек, который уезжает куда-то. И Слава позавидовал его радости и моложавости, подхватив как бы его мысли: «Магда больна раком… Останутся московское жилье, дача, какие-то ее накопления, и со всем этим – долгожданная свобода и тот самый момент жизни, в котором он уже ни от кого не зависит». И на пальто его кашемировое смотрел уязвленно, обижался на высокие ботинки из бархатисто-коричневой замши, с негодованием косился на красивый узор перфорации. Сам-то уж давно одевался в секонд-хенде, и то стараясь попасть на «счастливый час» со скидкой. А было время, когда Витька клянчил у него всякую «фирмовую» одежду. Тот джинсовый костюмчик, присланный из Израиля. Он шел ему, Славе – нет. Стиль не его. А Витька ходил с подвернутыми манжетами, как киноактер. И в редакции крымской газеты с насмешливой и высокомерной завистью поправляли воротничок с вывернувшимся лейблом: «Фирму носим, Витя, да? Интересно-интересно».

Татьяна все хихикала чего-то, а потом, когда Витька в очередной раз отлучился, сказала стиснутым голосом: «Слав, у тебя что, разливают в ванной»?

Магда навострила нос. Витька вышел. Все ждали его. Выдохнул, пригладил волосы и усмехнулся с развязным удивлением: «В парикмахерской сегодня сказали – у вас не волосы, а пушок. Пушо-ок».

– Ты где успел дернуть, животное? – Магда заглянула в ванную, гремела там бесцеремонно, но ничего не нашла.

Слава протягивал ключи и все еще надеялся, что Витька позовет с собой или Магда вдруг предложит сопроводить мужа в Крым, следить, чтоб не пил, денег даст – хотя бы на билеты.