Географ разбирается в спиртном.Он не пьянеет, ибо знает норму.Последний раз его на выпускномШтормило. Он кричал, что астроном,И даже дал своё названье шторму.Потом прошла история по нам,Меридианам было параллельно,Что жрать хотелось нашим племенам,Но превентивно наливали там.Географ знал про шторм и пил келейно.Какая география, мой свет?!Какие барыши твоей особе?Вся явь – ледник: то – есть, то – сразу нет.И лезет из географа поэт,Такая тварь, созревшая в утробе.Стрекочет и осклизло, как дитя,И, лапками над миром колготя,Пытается понять координаты,Торопится истошный крик включать,Что где-то здесь ему должна быть мать.Но вышли все из родовой палаты.
«В
полусумраке, пахнущем стружками…»
В полусумраке, пахнущем стружками,Отцветающей астрой, костром,Я во сне говорила на суржике,Незапретном наречье простом.Я дрожала от каждого шороха:Старой яблони падал подол,Обезглавленного подсолнухаЗавывал застывающий ствол.Я всю ночь размовляла с потерянным,С параджановским миром теней,И вставало хайтековским теремомЧудо-древо славянских корней.О! Заплыть бы за время на стружике,За фасады заброшенных хат,Где со мною на суржике-суржикеПредки предков моих говорят.Где ещё не расцеплено в пламениМалолюдье славянских племён,Где в покутье «По вiрi віддай мені»Молит бабка на сломе времён.Там, за ширмою междоусобицы,Трескотни тектонических плит,Всё ещё извергают надгробьицаЛаву горьких и жарких молитв.В сновидении, не в сновидении,В замогильном союзе племёнВот и я – о воссоединенииВижу вечный провидческий сон.Я десятки годов перелистыватьНаучилась, где гордо и злоШли по морде друг друга насвистыватьБрат на брата, село на село.Проредили славянские головы,Напросились на братский приём.Там, за временем, в новые сёла выЗавезёте наш общий геном.Не сейчас через главку поганую,В сносках, в скобках, в последней строке,Через музыку мира органную,На едином вися волоске,Никуда друг от друга не деться нам,Сколько чуждое ни славословь.Слышишь суржик в звучании девственном?Он мудрее, чем братская кровь.
«Говорят, всё это – вон та планета, и та планета…»
Говорят, всё это – вон та планета, и та планета,И звёзды, которым конца и края нету, —Рождено посредством взрыва, посредством света,Озарившего небытие. Продолжая этуАналогию, теперь и твоя анкетаНачинается сызнова после склейки скелета.Появились ли звёзды, как выглядит новый орден?Долетает ли до палаты запах сирени?Мир, который взорван, где теперь похоронен?Не приходят ли возлюбленные твои тени,Пока ты лежишь под капельницей, потусторонен,Договариваешься с мирозданием об обмене,О возврате отобранного. Но едва лиСхлопнется, что разверзлось на всю Вселенную нашу.С днём рожденья тебя! Бери, что дали,Мимо тебя не пронесут эту чашу.А ты всё просишь и просишь, чтобы не убивалиСашу.
Куропатки
Он вышел из пролесочка на них.– Откуда? Кто?Он с головы до пятокПохолодел и туловом поник,Но прошептал:– Ходил на куропаток.За лесом на развилке в этот часЛетали пух и перья. Нарастая,Звук вертолёта слышался. С террасСлеталась местных пёстренькая стая.Сосед твердил: «Рванёт, не подходи».Вытаскивал дымящееся тело.Заступница стояла позадиВрачей и оперов из райотдела.Медбрат слегка ощупывал:«Живой!Лежи пока, сейчас дадут носилки».И мёртвый Злой висел вниз головойВ обугленной машине у развилки.Чужак ушёл не дальше патруля.Там и скрутили. Влип, как кура в ощип.Так мстит нижегородская земляЗа русский лес, за куропаток, в общем.
Проводница
«Погиб, – ей сказали в трубку, – и все, кто с ним».Она закричала, на полустанке стоя:«Максим! Максим!За что мне такое?!»«Пошла, – говорит, – конечно, в храм».Пассажирка дала молитву, которой тожеМолится.В Хабаровске ей велели прахЗабирать.Пробегает мороз по коже,Пробирает холодный ветер. И обе мыПлачем, обнявшись, в тени вагона,Потому что война одна на всех, хоть ты из Костромы,Хоть со среднего Дона.И сыновья – одни на всех. Двадцать пять.Диабет. Трое детей. Вызвался добровольцем.Что же ты наделал, сыне? Где тебя искать?По каким моргам, сыне, к каким идти богомольцам?Мы стоим на перроне.Она говорит: «ПришёлНедавно живой.Прикрылся хохляцким трупом сыночекИ выжил один из всей миномётной роты. ХохолПригодился,
вырвало взрывом у того позвоночник.Забрал документы своих двухсотых с передовой,Чтобы не мыкались вдовы, доказательства собирая.Он пришёл домой. Он живой.Что же ты ревёшь, моя дорогая?!»Она проводница. Стоянка поезда тридцать минут, скользяИз Москвы до Благовещенска, едет поезд «Россия». Заключаем:«Нас победить нельзя».Поднимаемся в тамбур. Отправляемся. Отогреваемся чаем.
«Младенец плачет вдумчиво. Отец…»
Младенец плачет вдумчиво. ОтецТихонько свирепеет: «Чё ж те надо?»А на моём плече храпит боец,Немолодой, как Димка из спецназа.Отложен рейс. Объявлен план «Ковёр»,Над лётным – усиление режима,Поскольку демон крылья распростёр,И кружится, и кружится, вражина.Запеть бы «Чёрный ворон» всей страной…Но спит боец, привычный к стаям птичьим,И больше «Что ж ты вьёшься надо мной?..»Младенец не орёт и вверх не тычет.И мы без всякой паники сидим:Ждём рейса, не гундим – для непонявших.И тьфу на них вообще. Так победим.Никто не сомневается из наших.
На смерть А. Ф
Мелких движений и осторожных взглядовТайный язык опасней змеиных ядов,Может убить, может прожечь и можетК жизни вернуть, когда с перебором пожил.Это у нас и было. Важны детали.Дружеские объятья на карнавале,Лёгких касаний на коже следы плавленья,Жарких столбцов безликие откровенья.Долгой дорогой в бескрайней степи, в салонеАвтомобиля слипшиеся ладони,Танец фаланг, их перекрестий нега,Я тебя отмолила тогда у неба.Мне «невозможность» имя. Не я решаю.Дважды одних и тех же не воскрешаю.Что же, прощай, тишайшая моя тайна,В годы любви воспетая мной детально.
«Резко не вставай, ударит в глазоньки…»
– Резко не вставай, ударит в глазоньки, —Подливая, крякал сиплый дед.Во дворе у вросшей в землю мазанкиМне накрыли праздничный обед.Пухлая Галина ПоликарповнаПодносила яства ко столу.Летний зной вливался в вены капельно.Распускался полдень по селу.В доме рушниками полки выстланы,В комнатёнках сплошь половики.На луга с утра коровы высланы,Вон они пасутся у реки.Что бы он сказал теперь о родине,Как бы тряс плешивой головой?Хорошо, что все дороги пройденыИ лежит не там, а под МосквойНаш Петрович, так оравший: «Сволочи!» —Что осип под Киевом в бою.За тебя я выпью самогоночки.Помню, помню – резко не встаю.
«Бойцы в вагоне-ресторане…»
Бойцы в вагоне-ресторанеОбратно едут, на Ростов.Потом такси до поля брани,Верблюжье ухо блокпостов.Они бывалые, бухие,Блатняк заводят, матом жгут.На них военный зов РоссииЗатянут, как над раной жгут.Сквозь гул колёс одномоментноОбрывки крика бьют вразлёт:О том, что Путин стопроцентноМужик и точно патриот.О том, что надо помнить павших…И снова пьют, как ни взгляну.Официанток недоспавшихПугает крик: «Ещё одну!»Они сойдут толпой хмельною,И дёрнет дальше, как в бега,Состав, везущий стороноюТверёзых граждан на юга.
Родина
Захару Прилепину
Гудящая в веках стальными лопастями,Глубинная моя, горящая дотла,Как выживаешь ты, забытая властями,Как выживаешь ты, не помнящая зла?Отдав своих солдат на дальние заставы,Сусеки поскребёшь и – в общий хоровод.Как выживаешь ты, народ моей державы,Далёкий от столиц, столицам тем оплот?Несуетная ширь, стоишь ты, подбоченясь,Надмирная, как лик надвратного Христа,Ты Китежем всплывёшь, взродишься птицей Феникс,Воскреснешь, воссияв, – до нового креста.А как хотела ты? – владелица пространства,Мать лучших из людей, чистилище племён.О, я люблю в тебе вот это постоянство,Охранный твой удел, победный перезвон.Я в мыслях всю тебя обозреваю разом,И вижу каждый двор, и слышу каждый всплескКолодезной воды и ржанье за лабазом,Ночного костерка дохристианский треск.Я знаю, как тебе даётся пропитанье,И знаю, как тебе даётся ореолСияющих границ, вдовиц твоих камланье,Закланье городов и вымиранье сёл.Ты знаешь и сама всё о себе, о том, какРастерзывать себя, и взращивать себя,И возвращаться вновь в стоических потомках,По ранним яровым пылищею клубя.