Традиция. догмат. обряд
Шрифт:
Четвертый Собор (451) принял уже цитированный нами догмат о способе соединения двух природ в единой Личности Богочеловека. “Неслитно” — это означает, что человек не растворяется в Боге (восточный имперсоннализм, зовущий к растворению в нирване, таким образом, решительно отвергнут). “Нераздельно” — это означает, что, хотя и две природы во Христе, но субъект действия (то есть Личность) — только один, который сохраняет обе Свои природы. “Неизменно” — это утверждено вопреки ереси Аполлинария, который полагал, что, раз Сын есть Премудрость Божия, то человеческий ум Ему как бы уже ни к чему, и природа человека воспринята Богом при воплощении в ущербленном виде (без разумной души). Четвертое определение халкидонского догмата — “Неразлучно” — означает, что Сын Божий навсегда воспринял человеческое естество, а не как бы “напрокат.” В греческой мифологии, например Зевс иногда пользовался телом лебедя.
Пятый Собор (553). Ему предшествовал острый приступ неоплатонического ренессанса: начали активно распространяться сочинения крайних последователей древнего церковного писателя Оригена, “обогащавших” христианскую мысль рассказами об иных планетах, эонах и
Шестой Собор (681). Осуждена ересь “монофелизма” и “моноэнергизма,” полагавших, что Христос, хотя и воспринял человеческую природу, но желал и действовал только своей Божественной. Собор выступил против антропологического минимализма. Если человеческая природа во Христе бездействует и не имеет свободной воли — то Христос не был полным человеком, и потому не совершил никакого подвига, ибо божество бесстрастно, следовательно Он не может быть примером для нас. Собор разъяснил, что во Христе обе Его природы обладали полнотой своих свойств, то есть Он имел божественную и человеческую волю. Как человек, Он боялся смерти, но личным усилием покорился воле Своего Отца. К сожалению, позднейшие европейские философы по своему богословскому невежеству не поняли этой истины, и тайну КТО вновь и вновь пытались выразить через ЧТО (волю, разум, самосознание).
Седьмой Собор (787) разбирал вопрос почитания икон. Изобразим ли Бог? По природе — несомненно нет. Но что общего у портрета (фотографии) человека и самим человеком? — Имя. Увидев Николая и увидев фотографию Николая, мы говорим одно и то же: “Это — Николай.” Имя личности соединяет личность с его образом. Во время молитвы происходит именно соединение образа с первообразом: “глазами взирая на образ, мы умом восходим к Первообразу.” Догмат Седьмого Собора вновь спас европейское искусство — и Рублева, и Рафаэля — от восточной безликости. Только потому, что Сын единосущен (“омоусиос”), а не подобносущен (“омиусиос”), Отцу, можно утверждать, что именно Бог, а не некий ангел стал человеком. А, значит, возможно сакральное искусство: раз Христос, будучи Богом, был видим и осязаем, значит, незримый Бог обрел видимые, человеческие черты. И этого Бога с человеческим лицом — можно изображать, ибо что видимо, то, конечно, и изобразимо. Бог — изобразим. Ислам, борясь с идолопоклонством, запретил делать любые изображения животных, человека, а тем более — Бога. Это крайность, которая не оправдывается Священным Писанием, которое повелело сделать изображение Херувимов на крышке Ковчега завета и на занавеси, отделяющей Святое Святых от Святилища (Исх. 25:18–22 и 26:1-37; 3 Цар. 6:27–29; 2 Парал. 3:7-14).
При всей многочисленности соборов, число церковных догматов совсем невелико — настолько невелико, что по знакомстве с богословием возникает даже неудовлетворенность: веков в церковной истории так много, а определенного, познанного и выраженного — так мало! “Издали, из внешней тьмы, кажется, словно Церковь очень скупо и сжато определила Истину — хочется новых догм и новых откровений” (Л. Карсавин [119] ). Из этой “внешней тьмы” может даже казаться, что нагромождение “откровений” и космологических конструкций в оккультизме предпочтительнее целомудренной скромности церковной мысли.
119
Карсавин Л. П. Малые сочинения. Спб., 1994. С. 366.
Преодоление языческих идей.
При ближайшем знакомстве с христианским догматическим богословием обнаруживается, что ни одна ересь средневековья и поздней античности не дала миру чего-то действительно “нового.” Все они порождены тем духом языческого безличного космизма, который старее христианства и не в состоянии дать что-либо новое и вдохновляющее.
Не следует думать, что позиция Церкви — это позиция консервативной мысли, которой противостоят “богословы-новаторы.” Первый Собор предпринял “новаторский” шаг: он смело ввел небиблейский, философский термин “единосущный” в самую сердцевину вероучения. Арий же опирался на богословскую схему, привычную для александрийской богословской школы. До-афанасиевское богословие рассматривало отношения Сына и Отца почти исключительно в космологическом ключе. Сын — это Логос, Которым Отец творит мир и спасает его. Это мысль вполне верная, но недостаточная для выражения богатства внутри– Троической жизни. Оригену понадобилось в рамках именно такой космологически ориентированной схемы обосновать вечность Сына. Для этого он постулировал вечность мироздания: Бог непрестанно, от века творит новые и новые миры, и потому всегда имеет посредником Логос. У Оригена, как и в античной философии, Бог и мир принципиально связаны: если Творец вечен, то и Его творение — вечно. Поэтому Сын совечен Отцу.
Прошел век. Христианское богословие окрепло и уже воздерживалось от некритического восприятия языческо-философских стереотипов. Арий уже однозначно отстаивает общецерковную и библейскую точку зрения: наша Вселенная уникальна, мир единожды сотворен Единым Творцом. У мира есть начало во времени. Но, утверждая православную космологию, Арий не смог внести необходимые поправки в оригеновское богословие. Продолжая на Бога смотреть сквозь призму космологических аксиом, Арий пришел к выводу, вполне логичному именно в оригеновской богословской парадигме: раз мир не совечен Богу, Богу не нужен совечный инструмент для созидания мира. Отец во времени рождает Сына-Логоса для сотворения мира. Вывод, однако, оказался поразительный: нецелесообразно считать Сына совечным Отцу, а, значит, нет оснований утверждать существования Троицы. Отец и Сын — разной природы, утверждал Арий
Итак, александрийский священник и катехизатор Арий был скорее продолжателем местной богословской традиции, чем творчески новатором. Истинное творчество — и духовное, и философское — потребовалось от защитников Православия. Святой Афанасий Великий первый ясно отделяет собственно богословское видение от решения космологических задач и утверждает, что любовь Отца и Сына может быть извечной, не понуждаемой внешними креационистскими задачами. Следом за ним святой Василий Великий и святой Григорий Богослов с новыми аргументами отстаивают изначальный христианский опыт: во Христе мы встретились именно с Богом. Отец и Сын — единосущны и потому совечны.
Ересиарх, пришедший на смену Арию — Аполлинарий — тоже был вполне “традиционен.” Он полагал, что, раз во Христе воплощен Божественный Логос, Иисусу не было нужды иметь рядом с Умом Божественным еще и ограниченный человеческий ум. Эти мысли Аполлинария также не были свежи: ранее они уже были высказаны вполне тогда авторитетным Оригеном (“О началах”, 2:8–5). Ориген греческое слово душа (psihe) производил от холода (psihas). По его представлению, Бог создал только духов. Но однажды эти чистые духи, единственным занятием которых было созерцание Бога, решили рассмотреть что-то иное. Отвернувшись от Бога в сторону небытия, они охладели в любви к Богу — и пали, в своем падении леденея и превращаясь сначала в души, а потом и в тела. Поскольку Христос безгрешен, у него нет души. А значит Аполлинарий, отрицая во Христе жизнь человеческой души, был традиционалистом: он продолжал традицию, идущую от учителей Оригена. Защитникам и творцам православной догмы надо было прочитать Евангелие свежими глазами, не заслоненными авторитетом Оригена. Кроме того, на примере православной полемики с Апллинарием, хорошо можно увидеть, как именно логико-философские приемы размышления и дискуссии используются Отцами. Святой Григорий Богослов: “Но если в Нем плоть без ума, то я обманут — кожа моя, но чья же душа?” [120] “Видно, надобно одной моей коже получить спасение, а все прочее во мне, как бесчестное, оставлено Богом!” [121] “По Аполлинарию Господь лишен ума.” [122] “Он вводит какого-то неумного Бога.” [123] Когда ссылаются на “слово стало плотью” — то стоит уж сказать, что отцы наши пришли в Египет бесплотными и невидимыми, ибо сказано: “В 75 душах пришли отцы твои во Египет, а ныне Господь Бог твой сделал тебя многочисленным как звезды небесные” (Втор. 10:22). [124] В таком же стиле вступил в эту полемику и святой Григорий Нисский: “Каков небесный, таковы и небесные, говорит апостол, а никто из приявших веру не лишен ума.” [125] Как видно, эта полемика во всех смыслах не лишена остроумия, равно как и трезвости и свежести мысли.
120
Святой Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 131.
121
Святой Григорий Богослов. Творения. М., 1848. Ч. 6. С. 90.
122
Святой Григорий Богослов. Творения. Ч. 6. С. 135.
123
Святой Григорий Богослов. Творения. Ч. 6. С. 24.
124
См. Святой Григорий Богослов. Творения. Т. 2. С. 13.
125
Святой Григорий Нисский. Творения. М., 1868. Ч. 7. С. 79.
И позднее, на соборе в Константинополе в 533 г. во время диспута с монофизитами православный епископ Ипатий Ефесский говорит оппонентам: “Во всяком новшестве есть элемент странности, но не всякое новшество вредно. Какое же новшество вы усматриваете в учении о двух естествах? Оно ново или еще и вредно?” [126]
В монофелитских спорах отстоять Православие удалось лишь через философию. В библейской перспективе воля однозначно связывалась именно с личностью, “я” — это центр воли. Из единства ипостаси Христа (Божественной) поэтому вполне привычно было вывести единственность Его воли. Лишь смена “менталитета” библейской образности на тип точных философских формулировок сделала возможной победу Православия. Суть спора на уровне философских аргументов не все были способны уловить — но каппадокийская школа начала приносить свои плоды. Богословие уже в значительной степени созрело и выросло из пеленок античной философии, оно научилось творчески пользоваться терминологией светской мудрости. Тем не менее монофелизм оказался единственной восточной ересью, которую принял Запад: его философская неграмотность не дали ему возможности защитить христианство от новой опасности.
126
Цит. Болотов В. История древней Церкви. Пг., 1918. Т. 4. С. 376.
Попытки умиротворения через компромисс.
Для защиты Православия надо было отстаивать права человеческой мысли. Константинопольские императоры, для которых единство империи было важнее вопросов богословия, многократно делали попытки запретить богословские споры по тем вопросам, которые вызывали смуту. Уже в арианскую смуту православным было предписано примириться с еретиками через отказ от употребление спорных терминов — “единосущный” и “подобносущный.” В 647 г., в разгар споров с монофелитами, император Зенон издает эдикт, в котором повелевал, чтобы его подданные не заводили споров друг с другом ни об одной воле, ни о двух: нужно держаться того status quo, которое было в церкви раньше. Виновникам споров объявлялась амнистия, и было запрещено порицать и осуждать друг друга за прошедшее. Но тем, которые станут спорить впредь, эдикт угрожал низложением, отставкою от должностей, конфискацией имущества, телесным наказанием и ссылкой. [127] Такого рода запреты, конечно, ничего не давали: богословие, как и любая другая человеческая мысль, естественно стремится к максимальной ясности. Отметим, однако, характерную черту “экуменической практики,” проявившуюся уже в униональной политике византийских императоров: цена “объединения” — запрет богословской дискуссии, то есть запрет на свободное развитие богословской мысли. “Минимум веры” — вот предмет поисков всех унионально-экуменических прожектов.
127
См. Болотов В. История древней Церкви. Пг., 1918. Т. 4. С. 483.