Трагедия адмирала Колчака. Книга 2
Шрифт:
Это понятно. Но, быть может, такой генерал наиболее подходил для командования Сибирским корпусом при зимнем наступлении на Пермь, когда к армии присоединялись снабжаемые самим населением партизанские крестьянские отряды [Сахаров. С. 148]. И естественно, быть может, что этот близкий сибирскому областничеству демократический генерал гражданской войны не ввел в своей армии погоны5.
В определенных условиях эта армия могла совершать подвиги. При длительной выдержке она не могла конкурировать с другими колчаковскими армиями. Характерно, что «Сибирская» армия Гайды и Пепеляева, пополнявшаяся резервами из молодых, которые приходили из тыла — «с душком», по выражению одного пепеляевского офицера [«Пришимье», 19 июля], раньше всех разложилась при отступлении. Именно здесь свила себе гнездо «революционная крамола». Здесь с.-р. кап. Калашникову удалось создать оппозиционное ядро; здесь летом 1919 г. подготовлялся переворот, намечавший Гайду вместо Колчака; здесь происходила офицерская конференция, на которой был поднят вопрос об открытии фронта для пропуска в Сибирь советских войск. Дисциплина, действительно, имеет свои законы. Только недостаточное знакомство с материалом позволило Милюкову, следуя тенденциозным воспоминаниям Гайды, противопоставить «Сибирскую» (Северную) армию «Западной» и дать последней такую характеристику: «Ядром Западной
Но суть в том, что в гражданской войне дело идет не на выдержку.
* * *
Полное изложение своих взглядов на гражданскую войну отвлекло бы меня слишком далеко в сторону — этого почти нельзя сделать на нескольких страницах. Гражданская война многообразна и ставит пока перед исследователем эпохи немало еще загадок.
Обычное изложение неудач «белого» движения обязательно переносит центр тяжести в область реакционной политики антибольшевицких правительств — неумения их осознать, с одной стороны, сложности российских национальных вопросов, а с другой — нежелания их считаться с настроением страны, масс. Гражданская война требовала всеобщего подвига, а порыва на долгое время не хватало. На фоне разнузданной «военщины» распускались махровые цветы насилия и как бы классовой реставрационной мести. Но насилий было еще больше со стороны большевиков. Между социальными лозунгами и действительностью была пропасть. И все-таки они победили. Основное население страны — крестьянство — реагировало на власть центра не меньшими восстаниями, чем это было на «белых» фронтах: к июню 1919 г., по выражению одного из большевицких исследователей, «весь тыл Красной армии превратился в клокочущий вулкан»8. Очевидно, не здесь лежит основная причина неудачи противобольшевицкой акции.
Мне кажется, что движение с периферии к центру почти всегда бывает обречено на крах (большевики наносили удары из центра к периферии). Центр определяет успех или неуспех революции9. Гражданская война — это революция. Здесь приходится учитывать не только важный психологический момент. В руках центра оказываются все технические преимущества, прежде всего в смысле налаженного административного аппарата, который почти заново приходится создавать на периферии.
Поскольку исторические параллели законны, в нашем же отдаленном прошлом можно найти примеры, как будто бы противоречащие этому общему тезису. Я имею в виду Смутное время, на которое любят ссылаться. Конечно, это было время и политической и социальной революции. Только бесконечно примитивнее были триста лет тому назад социальные отношения; не существовало в Московском государстве XVII в. более унитарном и сложных национальных вопросов. Освобождение и конец Смуты пришли с периферии. Этому движению могли содействовать децентрализация управления и система московской военной организации. А главное, в наличии было обстоятельство, пробудившее здоровые патриотические инстинкты, заложенные в чувствах и сознании каждого народа, — нашествие иноплеменной, искони враждебной силы. Это была оккупация чужой территории, интервенция в подлинном смысле слова. Такие события всегда вызывают национальный отпор и содействуют сложению разнообразных общественных сил. Почти не приходится сомневаться в том, что немецкая оккупация 1918 г., расширившись и утвердившись, вызвала бы в стране здоровую политическую коалицию и привела бы к созданию того общенационального комитета, отсутствие которого вызвало недоумение у проф. Масарика. Если в 1918 г. создалась все-таки некоторая видимость политического объединения, то, конечно, она появилась на почве большевицко-германской проблемы. Присутствие внешнего врага содействовало бы разрешению роковой дилеммы о взаимоотношениях военной и гражданской власти.
Польская власть в Москве создала двоевластие Минина и Пожарского. Не в силу отдаленности от нашего времени эпохи Смутного времени и разности социально-политических мотивов, а в силу разности внешних условий наши предки могли достигнуть того, чего не могли достигнуть мы.
И другая историческая параллель с событиями французской революции, внутренне чрезвычайно схожими с событиями, пережитыми нами, окажется несостоятельной. Там патриотический пафос тоже создан был интервенцией, которая превращала монтаньяров в защитников отечества от наступающего внешнего врага. Беспринципный демагог, каким был в действительности Дантон, сделался героем и вдохновителем защиты страны. Потомство поставило Конвенту — ему одному — памятник в Пантеоне, в парижской усыпальнице великих людей. Конвент олицетворил величие французской революции. А между тем Конвент эпохи монтаньяров — печальная страница французской революции, — страница насилий французского большевизма XVIII в., попрание всех принципов революционного сознания10. Если и был во французской революции пафос величия, то он принадлежал, конечно, только Учредительному Собранию. Европейская коалиция XVIII в. была коалицией против революции и носительницы ее принципов — Франции. Эта коалиция создала патриотический дух, перед которым отступил революционный дух монтаньярского разрушения — она породила благородных патриотов типа Гоша.
В нашу гражданскую войну пафос патриотизма был на стороне противобольшевицких сил. Но это был патриотизм квалифицированный, патриотизм отрешенного идеализма, далекого от эгоистических инстинктов, которые борьбу против нашествия Наполеона в 1812 г. превратили в Отечественную войну. Поднять стихии этот патриотизм не мог. Здесь в значительной степени прав был старый кооператор Сазонов, говоривший в своей владивостокской речи, что российские задачи убили местный сибирский патриотизм. Всероссийские задачи требовали чрезмерной жертвенности. Взывать к ней — пустое дело. Можно, возвращаясь ко времени Монтескье, говорить, что демократия и республика должны опираться на нравственность; можно вслед за Панкратовым повторить: «Не может быть социализма среди людей, если они сами плохи» (автограф в Уфе), — но это переносит вопрос в область отвлеченной общественной морали, которая не может служить лозунгом дня. Действовать приходится среди людей эпохи со всеми их недостатками, порожденными социальным строем и вековыми традициями. Колчак и Деникин возмущались российской «буржуазией», жертвовавшей гроши на противобольшевицкое движение накануне краха и легко отдававшей миллионы под угрозой чекистской расправы. Близорукая непредусмотрительность? Такова психология всего мира. Жертвенность порождается всегда узко понимаемым эгоизмом.
Пафос примитивного — пусть даже с оттенком зоологического — патриотизма могло создать только иностранное нашествие. Союзническая «интервенция» 1918-1919 гг. в России была, конечно, очень далека от раздражающей национальное чувство оккупации. Интервенция вначале вражды не встречала — наоборот, скорее полное и доброжелательное сочувствие. Большевицким историкам никогда не удастся доказать противное — все факты будут их опровергать. Как и все антибольшевицкое движение, так и интервенция не была направлена против революции как таковой. Одним словом, в интервенции 1918-1919 гг. не было признаков интервенции французской революции. Ее социальный смысл для России мог быть продуктивен, она могла бы содействовать установлению подлинной демократии наместо деспотической охлократии большевиков; она могла бы помочь преодолеть те трудности, которые возникали перед освободительным движением, начавшимся на периферии и двигавшимся к центру, захваченному удачливыми авантюристами. Бессистемность и двойственность интервенции свели ее на нет и, может быть, принесли скорее вред русскому делу, открыв путь для демагогии противников.
Говорят, что на стороне большевиков был социальный пафос. Не есть ли это мираж? Советские военные историки должны признать один знаменательный факт — добровольчество в Красной армии было крайне слабо. Под видом добровольчества собирались ненадежные деклассированные элементы [Какурин. I, с. 140]. При наличности социального пафоса картина должна быть иной11. Наряду с этим надлежит отметить и другой факт — добровольчество «белых» армий эти историки должны поставить высоко. Большевицкая разведка к 1 марта 1919 г. доброкачественность Добровольческой армии определяла в 98% (за исключением Донской армии). Надежность войск Восточного фронта исчислялась в 73% [там же. I, с. 163]. Это свидетельствует о том патриотическом пафосе, который был на антибольшевицкой стороне, и опровергает наблюдения В. Н. Львова, утверждавшего, напр., что гражданская война была «делом начальства» и что 3/4 офицеров в Сибири шли из-под палки.
Сила большевиков была в обладании центром. Мы увидим на примере Сибири, какие преимущества давало это коммунистической власти и в смысле технического вооружения, и в смысле административного аппарата и средств пропаганды. Русская провинция во всех отношениях слишком отставала от столичного обихода — и совсем позади была Сибирь, которой суждено было сделаться центром «Восточного фронта». С положением в центре совпало и другое огромное преимущество, которым обладали большевики и которое, может быть, главенствовало среди причин их внешнего успеха. Большевики — это партийный заговор, планомерно и умело осуществленный. Большевики показали себя хорошими партийными организаторами. Их единство, несмотря на разность взглядов, было удивительно в первые годы. Это прельщало толпу искателей авантюр и мишурных успехов. Это создавало силу и престиж власти в массе. Русская антибольшевицкая общественность представляла по сравнению с этой компактностью воли к действию рассыпанную храмину. Недаром Какурин специально отмечает «раздробленность антисоветской коалиции» как немаловажный актив в балансе советской власти [II, с. 397]. Большевики, с присущим им организаторском талантом, который шел у них всегда рука об руку с небывалым моральным цинизмом, не останавливающимся перед выбором средств и методов действия, учли с самого начала особенность гражданской войны. Они кричали: все на фронт; в действительности же 50% военной силы оставалось для господства в тылу. (Для июля—августа 1919 г. Какурин эти силы исчисляет в 180 тыс., причем 30 тыс. было одних войск ВЧК.) Это давало возможность легко и с жестокостью подавлять все сепаратные выступления. Большевицкая публицистика называет такую тактику «психологией революционеров». Большевики явили миру доказательство того, как можно, не стесняясь в выборе мер насилия, нивелировать общественные настроения. У их противников никогда не было нравственной смелости ввести насилие в систему. Эксцессы только порождают и усиливают оппозицию; система — подавляет протест. При наступлении белых население никогда не уходило — это лучшее доказательство того, что у белых не было «презрения» к тылу, которым отличалась советская власть.
Прирожденные демагоги, большевики учли роль, которую может играть демагогия. Это — фактор, к сожалению делающий историю. В этой области политика антибольшевицких правительств всегда была недостаточно гибка.
* * *
Эти общие соображения нужны были для оценки «стратегии» адм. Колчака, к которой подчас сурово относятся современники. Оценивать ее я, конечно, не чувствую себя компетентным. Но некоторые наиболее общие черты отметить необходимо.
Большевицкая военная историография пытается утверждать, что в техническом отношении между «Красной» армией и «белой» не было особо заметной разницы. Мало того, Какурин даже склонен признать, что первоначально Красная армия уступала своим противникам в отношениях «техническом и организационном». Это опровергается, однако, всеми данными, которые приводит тот же Какурин, и противоречит всем его утверждениям, которые он одновременно делает. Напр., он сам пишет: «Вначале в техническом отношении Кр. армия не только не уступала, а, пожалуй, превосходила силы внутренней контрреволюции» [I, с. 148]. Так и должно было быть, ибо «главным источником снабжения» Кр. армии, особенно в первый период гражданской войны, являлись «склады военного имущества старой армии». Вместе с тем Какурин должен признать, что «если Кр. армия в наследство от старой армии получила лишь остатки организационных боевых единиц..., то в отношении аппаратов центрального и местного управления дело обстояло иначе, так как они сохранились полностью» [с. 135]. «Белым» армиям все приходилось строить заново в условиях провинциального обихода. Хуже еще было дело снабжения. «Из изучения документов, относящихся к этому времени, — говорит Какурин, — можно прийти к выводу, что в отношении снабжения обмундированием и винтовками белая армия исключительно базировались на державах Антанты» [с. 184]. Наиболее плохо обстояло дело в армиях Колчака — оно было «крайне неудовлетворительно»12. К сожалению, я нигде не мог найти конкретных данных, в каком действительно размере колчаковские армии были снабжены иностранным обмундированием в момент официального начала «интервенции», т. е. прежде всего помощи русским борющимся силам13. Когда армией командовал еще ген. Болдырев, реальной помощи со стороны союзников не было оказано. Отсюда вытекали те горькие и подчас резкие замечания, с которыми мы постоянно встречаемся в дневнике Болдырева.
«Посетил, — записывает он 17 октября, — 2-й батальон 8-го кадрового полка. Картина потрясающая: люди босы, оборваны, спят на голых нарах, некоторые даже без горячей пищи, так как без сапог не могут пойти к кухням, а подвезти или поднести не на чем...
Солдаты сами по себе отличные, хорошо обучены и если не бунтуют, то это положительно чудо14.
Половина из тех, которых я видел в казарме, построились босыми, в одних исподних брюках, а на лицах ни тени злобы. Вечером те, которым удалось обуться, маршировали на площади; я слышал из вагона лихие песни сибирских стрелков» [с. 74].