Трагедия адмирала Колчака. Книга 2
Шрифт:
Так было в Омске. А на фронте? Полк. Ц., специально командированный Болдыревым для ознакомления на местах с состоянием воинских частей, докладывал ему, что на Семиреченском фронте «масса людей без сапог» [с. 81]. «Половина солдат Пепеляева, одетых в лохмотья, с обмотанными тряпками ногами, — рассказывает Уорд [с. 79] при посещении в ноябре фронта, — ждут ружей от своих товарищей, которые могут быть убиты или замерзнут в снегу». «В Челябинске видел смотр и парад 41-го уральских горных стрелков полка, — вспоминает Сахаров про октябрь. — Спайка, хорошее знание боевой службы, но внешний вид очень жалкий: более чем у половины людей отсутствуют шинели и сапоги; на несколько человек одна пара сапог — по очереди ходят на учение и в столовую» [с. 22]. На военных раздражающе действовало то, что при такой бедности чехословацкие отряды выделялись своим довольством. «У чехов все есть», — замечает Болдырев. Союзники помогали только чехам и этим, по выражению Болдырева, искусственно создавали в отношении боевого снаряжения «унизительную зависимость русских войск» [с. 101]. Обеспеченность чехословаков объяснялась тем, что эти независимые части действовали самостоятельно, мало
В марте снабжение не улучшилось — «мы ничего не получали» [показания Колчака. С. 184]15. Если вслушаться в донесения с фронтов, то станет ясно, что вопрос о снабжении и позже оставался в катастрофическом положении. В мае на фронте «как будто бы не воинские части, а тысячи нищих, собранных с церковных папертей» [Сахаров. С. 102—103]. И тогда приходилось «винтовки отнимать у красных». Одно из солдатских перлюстрированных писем 1 июня 1919 г. говорит: «Теперь у нас раздор, половина за буржуев, половина за советскую власть». Причину этого раздора автор видит в том, что в армии «все босые и голые». Приходится «грабить крестьян». Отмечает автор и еще одно знаменательное явление — убеждения «левеют» от побывки в тылу. Оттуда приходят люди не с крепкими нервами и склонные к оппозиции16. В воспоминаниях ген. Иностранцева — мне пришлось с ними отчасти познакомиться в рукописи — указывается, что в 1919 г., благодаря деятельности Нокса (о ней мы скажем ниже), «по-видимому», снаряжения и обмундирования было уже достаточно и дело заключалось в плохом распределении. Повторяю, что конкретных данных никто не приводит17.
Нельзя отрицать и плохое распределение, которое объясняется, вероятно, не столько плохой организацией, сколько отсутствием транспортных средств. Единственная железная дорога была загружена часто не по вине русской администрации. Еще в ноябре 1918 г., по выражению Колчака, эвакуация чехов с Челябинского фронта «создала там ужасное положение»: «В Челябинске было забито несколько тысяч вагонов, так что всякое передвижение на этом фронте было чрезвычайно тяжело. Я думаю, что это оказало большое влияние на снабжение армии: не было предумышленного задерживания, но в это время почти ничего не могли подавать в Зап. армию благодаря забитости челябинского узла» [«Допрос». С. 189]. В июне Будберг пишет:
«...большие станции забиты чешскими эшелонами, что еще более затрудняет транспорт и не позволяет рассортировать задержанные составы и пропустить вперед наиболее для нас нужные; наш нищенский график сильно страдает еще и оттого, что хозяевами дороги являемся не мы, а многочисленные союзные опекуны, и в первую голову идут поезда чешские, польские, междусоюзные, а восточнее Байкала — японские и семеновские; нам же достаются одни только объедки» [XIV, с. 296].
Нарушала правильное снабжение и серия начавшихся восстаний вдоль железной дороги.
Мне кажется, можно вполне объективно сказать, что колчаковские армии со стороны технической были обслужены бесконечно хуже противника. Поэтому для успеха их требовалось гораздо больше волевого напряжения и готовности к жертве. Красная армия, вероятно, вся разбежалась бы, если бы ей приходилось сражаться «босиком», и не помогли бы те репрессивные меры, которые применил под Свияжском Троцкий, расстреляв даже 27 ответственных коммунистических работников18.
У активного меньшинства, переутомленного боями, жертвенность должна была иссякать19. И тогда, возможно, рождалась та психология, о которой говорит одна из большевицких разведывательных сводок: «Мобилизованное офицерство уверено в победе большевиков, боится фронта, стремится пристроиться в тылу» [Какурин. I, с. 163].
Это явление на фронте нельзя, однако, рассматривать изолированно. Оно тесно связано с общим планом войны, который зависел от других факторов, действовавших в Сибири — и прежде всего от «интервенционных» сил.
2. Чехословаки
Те, кто после 18 ноября сделались непримиримыми противниками Колчака, решительно утверждают, что омский переворот содействовал разложению фронта. И прежде всего перемена власти повела к оставлению фронта чехословацкими войсками. Это утверждение повторяют чехословацкие историки «легий» и некоторые русские историки (Милюков). «Колчаковский переворот, — пишет, например, Кратохвиль [с. 368], — сильно потряс боеспособность Сибирской армии и полностью отвратил от боев против советской власти чехословацкую армию».
Мы знаем, что Нац. Совет действительно пытался 18 ноября, минуя чешское военное начальство, отдать приказ об отходе войск с фронта, мотивируя его тем, что чехи не могут и не хотят поддерживать военную диктатуру. Нац. Совет не выполнил формально своего решения в силу протеста Пишона, указавшего, что такое решение выходит из компетенции Нац. Совета и не может быть принято в Челябинске в тот момент, когда в Сибирь прибыли уже ген. Жанен и ген. Штефанек [«М. S1.», 1925, И, р. 260]. Значение этого приказа по отношению к фронту имело более демонстративное значение. Гораздо более существенным был вопрос — вмешиваются ли чехи в омские дела или нет. На фронте чехов, в сущности, уже почти не было. 15 октября, т. е. за месяц до переворота, Болдырев сообщает: «Направление на Уфу почти открыто. Первая чешская дивизия оставила фронт и преспокойно застопорила своими эшелонами жел. дорогу» [с. 73]. Вот запись 2 ноября: «У чехов неладно. Со всего фронта они отведены в тыл для приведения в порядок. Фронт держится исключительно русскими войсками» [с. 90]. 3 ноября: «С чехами, по мнению Нокса, плохо. Они считают, что воевать за Россию довольно, пора ехать в свободную Чехию. Возникает вопрос об удержании их хотя бы в ближайшем тылу»20.
Едва ли кто станет теперь серьезно оспаривать, что к моменту острых внутренних событий в Сибири чехословацкое войско, потеряв, может быть, лучшие боевые силы и пополненное новыми сибирскими «добровольцами», роковым образом само переживало жесточайший кризис. Историко-публицистическая полемика, возникшая в чешской печати в связи с появлением драмы Медека, посвященной гибели героя чешского анабазиса полк. Швеца, и связанная, очевидно, с этой полемикой статья Богумилла Пршикрыла в журнале «Pritomnost», появившаяся в 1929 г. с дополнениями в отдельном издании [Сибирская драма], раскрывают довольно полно картину разложения чехословацких «легий». 25 октября начальник первой чешской дивизии полк. Швец, сообщив командиру фронта ген. Войцеховскому, что он не может выполнить боевого задания ввиду отказа солдат выступить на позиции, покончил с собой. Его предсмертная записка гласила: «Не могу пережить постигшего наше войско позора, виновником которого являются безответственные фанатики-демагоги, убившие в самих себе и в нас самое ценное — честь». Для Швеца это была моральная катастрофа, и он отдал свою жизнь как очистительную жертву. В книге Пршикрыла — автор отстаивает «левую» точку зрения — приведены протоколы следственной комиссии, учрежденной министром Штефанеком для расследования причин, повлекших самоубийство полк. Швеца. Материал следственной комиссии действительно говорит о «катастрофе» — о заразе, которая шла от роты к роте, от полка к полку, о постоянно растущем недостатке воли к военным действиям. Падает военная дисциплина, самовольно уходят с фронта целые части. Все стремятся на восток, подальше от фронта. Комиссия правильно устанавливает и причины такого настроения в армии: неудачи на фронте, новые, неустойчивые элементы «добровольцев», физическое и моральное утомление, отсутствие механической дисциплины, т. е. безоговорочного подчинения приказу, неисполнение обещаний союзниками, неимение общей, понятной всем идеи, за которую сражаются. На эту почву падала большевицкая организованная агитация, при общем настроении легко пожинавшая плоды. Чешские добровольцы и раньше были несколько затронуты пропагандой. Вначале она была незначительна21. К октябрю пропаганда значительно увеличилась. Напр., в письме сибирского партийного работника в Москву, от 29 октября, выдержка из которого приведена в «Хронике», определенно говорится: «Имеются у нас и чехи (до 3500 чел.), которые отказались идти на фронт и сидят в лагерях» [«Хр.». Прил. 122]22. Крепость чехословацких добровольцев базировалась как раз на том национальном чувстве, которое, как пытался я показать, является наиболее прочным ферментом при организации борьбы. Борьба против немцев соединила в одну революционно-национальную «когорту» добровольцев, среди которых в 1917 г. чуть ли не 60% причисляли себя к социалистам23. В этом как бы «инстинктивном» социализме, который, как мода, появляется в революционные эпохи, слишком много наносного и случайного. В период острой борьбы в первые месяцы выступления он был где-то на заднем плане. Над всем превалировал принцип национальной самозащиты. Конечно, на русской территории непосредственная германская опасность выдвигалась несколько искусственно. Союзники не приходили. Возникал естественный вопрос: если французы не идут, почему чехи должны сражаться? Без участия союзников чехословацкое войско не хотело сражаться [Пишон. — «М. S1.», 1925, II, р. 249]24. Не могла чехов удовлетворить та видимость участия союзников, которую пытались создать отправкою на фронт нескольких союзных солдат. «Чешские солдаты прекрасно сознавали, — говорит Пршикрыл, — что фронт, чем дальше, тем больше из противогерманского становился противосоветским, т. е. русским фронтом. Чешские легионеры, сами будучи революционерами, приходили к убеждению, что эта война не ихняя, война не против немцев, а против русской революции». Новое обоснование выступления чехословаков, данное сибирскими политиками, — помощь антибольшевицкой России — не могло удовлетворить некоторую часть легий, тем более что это обоснование так резко противоречило прежним официальным документам.
Теряя веру в союзников, чешский солдат начал чувствовать себя одиноким и покинутым25. Майское выступление произошло вопреки «Нац. Совету» — чешское войско через своих делегатов взяло судьбу эшелонов в свои руки. Это был, в сущности, «бунт» против официального представительства. Такой же бунт произошел в Аксакове 20 октября. На митинге, созванном делегатами полка, один из делегатов говорит: «Наступило то же, что было под Пензой, когда командование очутилось в тупике и когда только здоровый инстинкт сохранил наше войско. Солдаты должны, как и тогда, взять теперь власть в свои руки, так как теперешнее командование ведет лишь к гибели».
Отличие от майского положения заключалось в том, что было уже иное настроение. Бунт происходил во имя мира с большевиками, против русской акции и за возвращение на родину. Психологически это понятно (между прочим, таково было мнение Колчака). На митинге солдаты настаивали, чтобы им сообщали операционные планы, для выполнения которых требовалось их согласие. Начинается, другими словами, российская «совдепщина», опирающаяся на хорошо организованную подпольную агитацию. Знакомая картина!
С момента перемирия 11 ноября дилемма, о которой говорит Пршикрыл, должна была раскрыться во всей своей полноте. Война с Германией кончилась; оставался лишь противобольшевицкий фронт. Желания поддержать его — совершенно независимо от характера видоизменения власти в России — у Масарика не было. «Чехословаки добыли себе в Сибири, во Франции и Италии право на независимость», — сказал французский президент. За эту свободу было уже принесено 4500 жертв...