Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме

Набоков Владимир

Жена.

Спит у себя — и чмокает во сне, как малое дитя…

Прохожий.

Он очень стар — ваш дедушка?

Муж.

Лет семьдесят, пожалуй… Не знаем мы…

Жена.

Ведь он нам не родня: мы дедушкой его прозвали сами.

Джульетта.

Он — ласковый…

Прохожий.

Но кто же он?

Муж.

Да то-то оно и есть, что мы не знаем… Как-то, минувшею весною, появился в

деревне старец, — видно, издалека. Он имени не помнил своего, на все вопросы робко улыбался… Его сюда Джульетта привела. Мы накормили, напоили старца: он ворковал, облизывался, жмурясь, мне руку мял с блаженною ужимкой, — а толку никакого: видно, разум в нем облысел… Его мы у себя оставили, — Джульетта упросила… И то сказать: он неженка, сластена… Недешево обходится он нам.

Жена.

Не надо, муж, — он — старенький…

Муж.

Да что же, — я ничего… так, — к слову… Пейте, сударь!

Прохожий.

Спасибо, пью; спасибо… Впрочем, скоро домой пора… Вот дождь… Земля-то ваша задышит!

Муж.

Слава Богу! Только это одна игра — не дождь. Глядите, солнце уж сквозь него проблескивает… эх!..

Прохожий.

Дым золотой… Как славно!

Муж.

Вот вы, сударь, любуетесь — а нам-то каково? Ведь мы — земля. Все думы наши — думы самой земли… Мы чувствуем, не глядя, как набухает семя в борозде, как тяжелеет плод… Когда от зноя земля горит и трескается, — так же у нас ладони трескаются, сударь! А дождь пойдет — мы слушаем тревожно — и молим про себя: «Шум, свежий шум, не перейди в постукиванье града!..» И если этот прыгающий стук об наши подоконники раздастся, — тогда, тогда мы затыкаем уши, лицо в подушки прячем, — словно трусы при перестрелке дальней! Да — немало у нас тревог… Недавно вот, — на груше червь завелся — большущий, в бородавках, зеленый черт! А то — холодной сыпью тля облепит молоденькую ветвь… Вот и крутись!

Прохожий.

Зато какая гордость для вас, какая радость, — получать румяное, душистое спасибо деревьев ваших!

Жена.

Дедушка — вот тоже — прилежно ждет каких-то откровений, прикладывая ухо то к коре, то к лепестку… Мне кажется, — он верит, что души мертвых в лилиях, в черешнях потом живут.

Прохожий.

Не прочь я был бы с ним потолковать… люблю я этих нежных юродивых…

Жена.

Как погляжу на вас — мне ваших лет не высчитать. Как будто не молоды, а вместе с тем… не знаю…

Прохожий.

А ну прикиньте, угадайте.

Муж.

Мирно вы прожили, должно быть. Ни морщинки на вашем лбу…

Прохожий.

Какое — мирно!

(Смеется.)

Если б все записать… Подчас я сам не верю в свое былое! От него пьянею, как вот — от вашего вина. Я пил из чаши жизни залпами такими, такими… Ну и смерть порой толкала под локоть… Вот, — хотите вы послушать рассказ о том, как летом, в девяносто втором году, в Лионе, господин де Мэриваль, — аристократ, изменник, и прочее, и прочее — спасен был у самой гильотины?

Жена.

Расскажите, мы слушаем…

Прохожий.

Мне было двадцать лет в тот буйный год. Громами Трибунала я к смерти был приговорен, — за то ли, что пудрил волосы^{119}, иль за приставку пред именем моим, — не знаю: мало ль за что тогда казнили… В тот же вечер на эшафот я должен был явиться, — при факелах… Палач был, кстати, ловкий, старательный: художник, — не палач. Он своему парижскому кузену все подражал, — великому Самсону^{120}: такую же тележку он завел, и головы отхваченные — так же раскачивал, за волосы подняв… Вот он меня повез. Уже стемнело, вдоль черных улиц зажигались окна и фонари. Спиною к ветру сидя в тележке тряской и держась за грядки застывшими руками, думал я, — о чем? — да все о пустяках каких-то, — о том, что вот — платка не взял с собою, о том, что спутник мой — палач — похож на лекаря почтенного… Недолго мы ехали. Последний поворот — и распахнулась площадь, посредине зловеще озаренная… И вот, когда палач, с какой-то виноватой учтивостью, помог мне слезть с тележки — и понял я, что кончен, кончен путь, тогда-то страх схватил меня под горло… И сумрачное уханье толпы, — глумящейся, быть может, (я не слышал), — движенье конских крупов, копья, ветер, чад факелов пылающих — все это как сон пошло, и я одно лишь видел, одно: там, там, высоко в черном небе, стальным крылом косой тяжелый нож меж двух столбов висел, упасть готовый, и лезвие, летучий блеск ловя, уже как будто вспыхивало кровью! И на помост, под гул толпы далекой, я стал всходить — и каждая ступень по-разному скрипела. Молча сняли с меня камзол и ворот до лопаток разрезали… Доска была, — что мост взведенный: к ней — я знал — меня привяжут, опустят мост, со стуком вниз качнусь, между столбов ошейник деревянный меня захлопнет, — и тогда, тогда-то смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху! И вот не мог я проглотить слюну, предчувствием ломило мне затылок, в висках гремело, разрывалась грудь от трепета и топота тугого, — но, кажется, я с виду был спокоен…

Жена.

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком пощады я добилась бы… Но как же, но как же вы спаслись?

Прохожий.

Случилось чудо… Стоял я, значит, на помосте. Рук еще мне не закручивали. Ветер мне плечи леденил… Палач веревку какую-то распутывал. Вдруг — крик: «Пожар!» — и в тот же миг всплеснуло пламя из-за перил, и в тот же миг шатались мы с палачом, боролись на краю площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром, рука, меня хватавшая, разжалась, — куда-то падал я, кого-то сшиб, нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю дыбящихся коней, людей бегущих, — «Пожар! пожар!» — все тот же бился крик, захлебывающийся и блаженный! А я уже был далеко! Лишь раз я оглянулся на бегу и видел — как в черный свод клубился дым багровый, как запылали самые столбы и рухнул нож, огнем освобожденный!

Жена.

Вот ужасы!..

Муж.

Да! Тот, кто смерть увидел, уж не забудет… Помню, как-то воры в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я ружье с крюка…

Прохожий.

(задумчиво перебивает)

Так спасся, — и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен… Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил — но, увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак… И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил, — пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку Корсиканца^{121}… Но нелегко жилось мне на чужбине: я в Лондоне угрюмом и сыром преподавал науку поединка. В России жил, играл на скрипке в доме у варвара роскошного… Затем по Турции, по Греции скитался. В Италии прекрасной голодал. Видов видал немало. Был матросом, был поваром, цирюльником, портным — и попросту — бродягой… Все же ныне благодарю я Бога ежечасно за трудности, изведанные мной, — за шорохи колосьев придорожных, за шорохи и теплое дыханье всех душ людских, прошедших близ меня…