Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме

Набоков Владимир

Эдмонд.

Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен! Как утешать тебя? Ты словно — мрамор: торжественное белое страданье…

Гонвил.

Ты прав, не утешай. Поговорим о чем-нибудь простом, земном. Неделю ведь мы с тобой не виделись. Что делал? О чем раздумывал?

Эдмонд.

О смерти.

Гонвил.

Полно! Ведь мы о ней беседовали часто. Нет — будем жить. В темницу заключенный за полчаса

до казни паука рассматривает беззаботно. Образ ученого пред миром^{109}.

Эдмонд.

Говорил ты, что наша смерть…

Гонвил.

…быть может, удивленье, быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем, к последнему; но есть одно: крепка земная мысль — прервать ее стремленье не так легко…

Эдмонд.

Вот видишь ли — я мучусь… Мне кажется порой: душа в плену, — рыдающая буря в лабиринте гудящих жил, костей и перепонок. Я жить боюсь. Боюсь я ощущать под пальцами толчки тугие сердца, здесь — за ребром — и здесь, на кисти, — отзвук. И видеть, мыслить я боюсь — опоры нет у меня, зацепки нет. Когда-то я тихо верил в облачного старца, сидящего средь призраков благих. Потом в опустошительные книги качнулся я. Есть книги как пожары… Сгорело все. Я был один. Тянуло пустынной гарью сумрачных сомнений, — и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился — большеголовый, тяжкий, напряженный, в пронзительно сверкающих очках, с распоротою жабой на ладони… Ты щипчиками вытащил за узел мои слепые слипшиеся мысли, распутал их, — и страшной простотой мои сомненья заменил… Наука сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел ком земляной в пространстве непостижном — червивый ком, вращеньем округленный, тут плесенью, там инеем покрытый^{110}… И стала жизнь от этой простоты еще сложней. По ледяной громаде я заскользил. Догадки мировые — все, древние и новые, — о цели, о смысле сущего — все, все исчезли пред выводом твоим неуязвимым: ни цели нет, ни смысла; а меж тем я втайне знал, что есть они!.. Полгода так мучусь я. Бывают, правда, утра прозрачные, восторженно-земные, когда душа моя — подкидыш хилый — от солнца розовеет и смеется и матери неведомой прощает… Но, с темнотой, чудовищный недуг меня опять охватывает, душит: средь ужаса и гула звездной ночи теряюсь я; и страшно мне не только мое непониманье — страшен голос, мне шепчущий, что вот еще усилье и все пойму я… Гонвил, ты любил свою жену?..

Гонвил.

Незвучною любовью, мой друг, незвучной, но глубокой… Что же меня ты спрашиваешь?

Эдмонд.

Так. Не знаю… Прости меня… Не надо ведь о мертвых упоминать… О чем мы говорили? Да, — о моем недуге: я боюсь существовать… Недуг необычайный, мучительный, — и признаки его: озноб, тоска и головокруженье. Приводит он к безумию. Лекарство, однако, есть. Совсем простое. Гонвил, решил я умереть.

Гонвил.

Похвально. Как же ты умереть желаешь?

Эдмонд.

Дай мне яду.

Гонвил.

Ты шутишь?

Эдмонд.

Там, вон там, в стене, на полке, за черной занавеской — знаю, знаю,— стоят, блестят наполненные склянки, как разноцветные оконца — в вечность…

Гонвил.

…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, — кого-нибудь ведь любишь ты на свете? Иль, может быть, любовью ты обманут?

Эдмонд.

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои дивятся все и надо мной смеются, как, может быть, цветущие каштаны над траурным смеются кипарисом.

Гонвил.

Но в будущем… Как знать? На перекрестке… нечаянно… Есть у тебя приятель, поэт: пусть скажет он тебе, как сладко над женщиной задумчивой склоняться, мечтать, лежать с ней рядом, — где-нибудь в Венеции, когда в ночное небо скользит канал серебряною рябью и, осторожно, черный гриф гондолы проходит по лицу луны…

Эдмонд.

Да, — правда, в Италии бывал ты, и оттуда привез…

Гонвил.

…жену…

Эдмонд.

Нет, — сказочные смерти, играющие в полых самоцветах… Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь, гигантский лоб наморщив? Гонвил, — жду я, ответь же мне! Скорее!

Гонвил.

Вот беспечный! Ведь до того, как друга отравлять, мне нужно взвесить кое-что, — не правда ль?

Эдмонд.

Но мы ведь выше дружбы — и одно с тобою чтим: стремленье голой мысли… А! Просветлел… Ну что же?

Гонвил.

Хорошо, согласен я, согласен… Но поставлю условие: ты должен будешь выпить вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти заметить на твоем лице. Сам знаешь, каков твой друг: он, как пытливый Плиний, смотреть бы мог в разорванную язву Везувия^{111}, пока бы, вытекая, гной огненный шипел и наступал…

Эдмонд.

Изволь… Но только…

Гонвил.

Или ты боишься, что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

Эдмонд.

Нет, — о тебе я думал. Вот что! Дай мне чернил, бумаги. Проще будет.

(Пишет.)

Слышишь, перо скрипит, как будто по листу гуляет смерть костлявая…

Гонвил.

Однако! Ты весел…

Эдмонд.

Да… Ведь я свою свободу подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил, прочти.

Гонвил.

(читает про себя)

«Я умираю — яд — сам взял — сам выпил…» Так.

Эдмонд.