Трагические самоубийства
Шрифт:
Соседи-помещики все без исключения относились к Фету с уважением и в 1867 году избрали его на почетную дол- жность мирового судьи, на которой он оставался в течение 11 лет. Столь высокое положение в обществе открыло наконец Фету возможность вплотную приблизиться к наиглавнейшей цели жизни – вернуть утраченную фамилию и свое право на наследство.
Фет писал в мемуарах, что, разбирая бумаги своего покойного отца, нашел послание орловской консистории к мценскому священнику с просьбой перевенчать по православному обряду повенчанного за границей в лютеранской церкви с матерью Фета отставного штаб-ротмистра Афанасия Шеншина. Поэт писал, что в тот момент «тяжелый камень мгновенно свалился» с его груди. Теперь разрешился вопрос, который мучил Фета всю его сознательную жизнь:
Несмотря на все предосторожности, предпринятые Фетом, дабы не разглашать тайну своего рождения, сохранился важный документ – его письмо от 28 июля 1857 года будущей жене М. П. Боткиной, в котором поэт раскрыл своей невесте то, что знал уже давно: он не сын Шеншина. На конверте письма, которое поэт требовал по прочтении сжечь, стоит надпись: «Читай про себя», а под ней написано рукой М. П. Боткиной: «Положить со мной в гроб». Вот некоторые выдержки из этого письма: «Моя мать была замужем за отцом моим – дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте отчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня… Вот история моего рождения».
Но в этом признании Фет лгал, говоря о том, что его отец был ученым и адвокатом. Видимо, опасаясь разрыва с невестой, поэт не решился признаться ей, что был сыном простого чиновника. Кроме того, есть и еще одно обстоятельство, о котором Фет или не знал, или усиленно скрывал: его мать была еврейкой.
«Давно было известно, – писал академик Грабарь, – что отец Фета, офицер русской армии 1812 года, возвращаясь из Парижа через Кёнигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней». Неизвестно, конечно, насколько эта версия правдива, доподлинно ясно лишь то, что Шеншин не был отцом Афанасия Фета и последний прекрасно об этом знал. Но даже это его не остановило, и в 1873 году, после обнаружения нужных документов в бумагах отчима, поэт обратился с просьбой на высочайшее имя о восстановлении в сыновних и всех связанных с этим правах.
И наконец, после 40 лет душевных мучений и настойчивых усилий обрести положенное ему по рождению дворянское звание, Фет достиг своей цели. В конце декабря 1873 года вышел царский указ «о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Афанасия Афанасиевича Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими».
Вот как поэт писал своей жене об охвативших его в тот момент чувствах: «Теперь, когда все, слава богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет». Со дня выхода указа он стал подписывать вновь приобретенным именем все послания к друзьям и знакомым.
Идея-страсть, во власти которой Фет жил четыре десятка лет, вынуждала его, как он писал в своих воспоминаниях, «принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства». Другими словами, трудный жизненный путь и безнадежно-мрачный взгляд на жизнь и на людей отягчили его тонкую поэтическую душу, ожесточили его характер, заставив со временем эгоистически замкнуться в себе. «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа», – писала о поэте сестра жены Льва Толстого Т. А. Кузминская – женщина, которой Фет посвятил одно из своих самых прославленных творений – стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…».
Но резкое различие между
В честь 50-летия поэтической деятельности Фета его друзья организовали торжественный банкет, но, к огорчению поэта, большее число приглашенных не сочли нужным прийти на этот праздник. В стихах Фета «На пятидесятилетие музы», особенно в первом из них – «Нас отпевают…», сквозит затаенная печаль. И даже в небольшом предисловии к IV выпуску «Вечерних огней», где Фет демонстративно пытался подчеркнуть свое равнодушие к читательской аудитории, «устанавливающей так называемую популярность», явно звучат грустные нотки.
Но Фет не переставал писать стихи, даже несмотря на старческие недуги, которые все более стали его одолевать: у него резко ослабло зрение, обострилась «грудная болезнь», все чаще сопровождавшаяся приступами удушья и мучительными болями. Но Фет неутомимо работал, боясь не успеть, не написать того, что задумал. Фонтан его поэтического вдохновения все еще бил ключом. Одно из его последних стихотворений начинается словами «Полуразрушенный, полужилец могилы…». И этот «полужилец» продолжал петь «о таинствах любви»: «Еще люблю, еще томлюсь перед всемирной красотою…».
Последнее дошедшее до нас произведение Фета датировано 23 октября 1892 года. Меньше чем через месяц, 21 ноября, «Фет скончался от „грудной болезни“, осложненной бронхитом» – так звучала официальная версия смерти поэта. Но на самом деле все было иначе: Фет добровольно ринулся навстречу своей смерти, предприняв попытку самоубийства.
Когда он стал приближаться к 90-летнему рубежу, то все чаще и чаще рассуждал вслух о скорой смерти. «Ты никогда не увидишь, как я умру», – нередко повторял он жене.
21 ноября 1892 года поэт торжественно выпил бокал шампанского, немало удивив этим супругу, а затем нашел предлог и отослал ее из дома. Когда Мария Петровна ушла, Фет позвал своего секретаря и продиктовал: «Не понимаю сознательно приумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». И подписал: «21 ноября, Фет (Шеншин)». Затем он схватил стальной стилет, служивший для разрезания бумаг, и попытался ударить себя им в висок. Но секретарь, поранив себе руку, вырвала у старика стилет и хотела дать ему успокоительное. Пока она наливала микстуру в стакан, Фет выбежал из комнаты и устремился в столовую. Старик одной рукой схватился за дверцу кухонного ящика, а другой потянулся к ножу, но так и не сумел его взять. Секретарь застала Фета лежащим на полу (по другой версии, он сидел на стуле). Наклонившись к нему, она с трудом разобрала в его бессвязном шепоте только одно слово: «Добровольно…». Сказав это, поэт потерял сознание и через несколько минут умер.