Трагические самоубийства
Шрифт:
«Мне пора», – вдруг сказал Гийом. Он как бы очнулся от оцепенения, в котором пребывал. Слов брата он вообще не слышал. «Не ходи», – попросил Вик. – «Мне надо, – сказал Гийом и, кажется, немного рассердился. – Что это с тобой сегодня? У меня во дворце назначена встреча». И потом мягко добавил, подходя к Вику и обнимая его: Вечером увидимся. Ты неважно выглядишь, братец. Не заболел ли ты? Быть может, тебе отправиться на время в поместье?» – «Но Гийом, мы же хотели уехать в Англию. Ты сам говорил, что в сложившейся обстановке это самое разумное». «Ну да, – ответил брат. – Я же не отказываюсь. Вечером, вечером, Вик. Мы уедем, но сейчас я уже должен быть во дворце. Я опаздываю. Ты сам придворный, как же ты не понимаешь?» Вик не нашелся, что ответить, а Гийом тем временем уже совершенно оделся и подошел к двери. «До вечера», – попрощался он и вышел. Вик хотел крикнуть что-то, чтобы остановить его, но не успел, да он и не смог бы подобрать слов, чтобы что-либо сказать.
Он стоял и ждал, а шум внизу нарастал. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел слуга Вика Жермон, нормандец огромного роста. «Уезжаем, монсеньор», – заявил он тоном, не терпящим возражений. Вик очнулся. «Что? Что произошло?» – еле выдавил он. – «Нет времени на объяснения. Карета ждет. Скорей, монсеньор, мы выйдем через черный ход. Там пока еще свободно».
«Гийом!» – закричал Вик, и голос показался ему чужим. Он так стремительно рванулся к окну, что Жермон не успел удержать его. Дальнейшее показалось Вику кошмарным сном, чем-то невозможным в реальности. Перед ним плыли кадры чужого кошмара: растрепанные женщины стаскивают с коня Гийома. Звука не было. Вик видел только безумные глаза людей, камни и столовые ножи в их руках. Через мгновение эти руки покраснели от крови. «Не смотрите, монсеньор!» – сказал Жермон, подходя к господину и крепко обнимая его. Черная ослепительная вспышка загорелась в мозгу Вика. Он рвался из железных объятий Жермона, но чувствовал себя совершенно бессильным. Он слышал дикий, безумный звериный крик. Он никогда бы не подумал, что способен издавать такие звуки. Последнее, что он видел, – это кровавые куски мяса и какую-то старуху, пытающуюся руками оторвать когда-то прекрасную голову Гийома с прежде сияющими, как солнце, глазами.
Вик провалился в спасительный мрак. Мрак обнял его, мрак прервал все его контакты с жизнью. Наверное, в тот момент он умер. Так подумал бы он, если бы мог вообще о чем-то подумать. Наверное, он изредка приходил в себя, потому что смутно помнил, как подпрыгивает на дорожных ухабах карета. В эти моменты тошнота подкатывала комком к его горлу, и мелькали обрывки спутанных мыслей: королева Мария-Антуанетта была гораздо мужественнее в такой ситуации. Граф Вик д’Азир находился на том завтраке у королевы, когда толпа подняла к окну королевы мертвую голову принцессы де Ламбаль, напудренную и покрытую кровавыми пятнами, надетую на пику. Тогда многие придворные дамы упали в обморок, а Мария-Антуанетта даже не изменилась в лице. Потомок королевского рода всегда должен помнить, что в его жилах течет благородная кровь, и не имеет права демонстрировать свои чувства. Толпа не должна даже догадываться о страданиях сильных мира сего, для которых счастье и несчастье должны быть равны…
Ну что же, значит, Вик д’Азир оказался недостойным своего великого рода, впрочем, ему все равно. Наверное, много дней он находился во мраке и вот очнулся для того, чтобы вновь услышать угрожающий, нарастающий гул моря. Кто-то отер с его лба капли крупного пота. Как же он ослабел за это время, даже не может пошевелить рукой. «Кто здесь?» – прошептал Вик. «Это я», – ответил тихий голос. – «Марианна?» – «Да». – «Где я?» – «В поместье». – «И давно?» – «Неделю, монсеньор». «А что там?» – спросил Вик, думая о море в клочьях пены, с мертвыми рыбами и осьминогами. «Народ», – ответила Марианна. «Мой добрый народ», – прошептал Вик без выражения, глядя на старинные гобелены, где среди пышных могучих дубов гуляли белые единороги и на их шкурах плясали красные пламенные отсветы. «Марианна, – сказал Вик, пытаясь приподняться на непослушных руках, – принеси мне Тео. Я хочу проститься с ним». «С вами все будет в порядке, монсеньор, – произнесла девушка, помогая Вику сесть на постели, – сейчас придет Жермон. Мы все уезжаем в Англию». – «Принеси Тео», – настойчиво и твердо, все более крепнущим голосом сказал Вик. Девушка подчинилась, более не произнеся ни слова.
Она вернулась через минуту, неся с собой сонного двухлетнего ребенка, бастарда Вика. Вместе с ней вошел великан Жермон. «Уезжаем, монсеньор», – произнес он такую знакомую фразу. «Нет, – твердо сказал Вик, выпрямляясь. – Теперь вы будете слушать только меня. Вы немедленно уедете. Жермон, охраняй Марианну и Тео. Он – последний потомок великого рода Конде. Запомни все, что я говорю, и не считай это бредом больного. Потомки Тео должны вернуться на это место, чтобы возродить былую славу Конде, пусть даже через полчаса здесь не останется камня на камне. Но главное – никто из этих потомков не должен стать комедиантом, иначе все будет гораздо сложнее».
«Я все сделаю, монсеньор, – сказал Жермон. – Положитесь на меня. Я сделаю для Тео все, что смогу. Я клянусь вам памятью моих предков, никогда не предававших своих господ, и землей моей страны. Но скажите, почему вы не хотите уехать с нами? Ведь это возможно». Было слышно, как внизу разбиваются стекла и что-то падает с грохотом. «Это невозможно, Жермон, хотя бы потому, что я уже мертв. Поэтому им будет уже некого убивать. Прощай, я любил тебя, береги Марианну, береги Тео».
Когда дверь за ушедшими тихо затворилась, Вик нащупал на столике около кровати кинжал и с трудом поднялся с постели. Тело не слушалось, а ноги предательски дрожали. Что с ним сейчас сделают? Разорвут руками, как Гийома, или сожгут заживо? Он подошел к гобелену на стене и представил, что не слышит больше яростных криков и шума падения камней, влетающих в комнату через окна. Ясный, солнечный весенний день, ласковый, как материнские руки, окутал его. Еще минута, и он проснется от всепобеждающего кошмара. Дубы гобеленов ожили, вознесли вверх свои крепкие ветви, а единороги склонили головы, увенчанные рогами. Судорожно сжав рукоять кинжала в ладони, а острие направив прямо в сердце, Вик подошел к дубу и, как в детстве, изо всех сил прижался к нему. Он умер, он проснулся.
Жизнь Александра Николаевича Радищева, выдающегося писателя и политического деятеля XVIII века, трудно назвать простой. Ведь при неустроенности личной жизни и непонимания со стороны современников он продолжал творить и отчаянно отстаивать свои дерзкие взгляды на окружающую его действительность. Как это часто бывает, лучшие сыны отечества не принимаются обществом и вынуждены быть изгоями всю свою жизнь, а это тяжелое испытание для любого человека. Так было и на этот раз. Александр Радищев не смог выдержать давления со стороны государственной машины, поэтому посчитал, что лучшим уходом со сцены будет самоубийство.
Александр Радищев родился в семье небогатого провинциального помещика, офицера гвардии. Детство Александр провел в глухой саратовской деревушке под названием Верхнее Аблязово. Русский язык будущий писатель изучал с помощью часослова и псалтыря. Возможно, в России и не было бы такого писателя, как Радищев, если бы не счастливое стечение обстоятельств. В 1757 году родители отправили мальчика в Москву, к родственнику по материнской линии Аргамакову, человеку в высшей степени образованному и просвещенному. В доме Аргамакова Александр воспитывался под наблюдением гувернера из Франции и именитых университетских учителей. Далее обстоятельства складывались для мальчика как нельзя лучше. Его сделали пажом, и он смог продолжить образование в Пажеском корпусе. Пажи часто присутствовали на королевских балах и приемах, так что юноша знал об особенностях дворцовой жизни не понаслышке.
Видимо, Александр приглянулся Екатерине II, которая включила его в число тех молодых людей, которые отправились в 1765 году в Лейпцигский университет изучать основы права и юриспруденции. Кроме того, каждому студенту полагалась стипендия в размере 800 рублей, сумма по тем временам огромная. Студенты, помимо права, могли выбрать для изучения любую дисциплину. Радищев проявил блестящие способности в учении. Он прекрасно разбирался в медицине и химии, знал наизусть некоторых древних авторов, владел французским, немецким и английским. Казалось, он был мастер во всем: от танцев до философских рассуждений о бренности бытия.
Самый счастливый период жизни Александра Радищева начался в 1771 году, когда он вместе со своим другом Алексеем Кутузовым был назначен на должность протоколиста при Сенате, а уже через 2 года стал капитаном в штате графа Брюса. Петербургское общество с удовольствием открыло двери талантливому писателю и переводчику.
После женитьбы на Анне Васильевне Рубановской Радищев решил оставить светские развлечения и пожить в уединении в своем имении. Только в конце 1777 года он вернулся в Петербург, где занял место асессора в коммерц-коллегии. Именно здесь Радищев впервые заявил о себе как о человеке с твердым характером и предельной честностью. Однако это не способствовало его душевному равновесию, поскольку большинство чиновников в то время без зазрения совести брали огромные взятки и посмеивались над этим поборником справедливости.