Трагический зверинец
Шрифт:
– - Меня ты не будешь сечь.
Конечно, мальчики смотрят, удивляются, ждут... Их много. Я одна. Я должна поддержать имя царевны... Но мистер Чарли зовет Боба и Джека. Они ведут меня.
Иду. Вижу ведь, что противиться нет смысла. И кричать тоже. Выходим так за трельяж; встречаем одну тетю и двух двоюродных братьев.
– - Какое у тебя лицо злое, Верочка!
Еще бы! Они не видят Джека и Боба. Не знают, что Володя мистер Чарли и зачем меня ведут.
В чулане чортовом темно и душно. Они бросают меня на пол. Они раздевают меня, чтобы сечь.
И вдруг побеждена, Сама побеждена. Сама хочу так. И мне сладки удары, и душная темнота, и тайна, и жгучий стыд в чортовом чулане...
Стала с тех пор всякая игра тою игрою. Всякая игра, чтобы можно было сказать друг другу: пойдем играть так-то или так-то. Но глаза наши знали и избегали встречи.
В деревне была палатка. Настоящая палатка: белая с красной каймой. На лугу вбивался шест, и она растягивалась на колышках широко вокруг. Играли в фабрику. На суку лиственницы сидел Володя и бил меня длинным кнутом. Вертелась веревка вокруг дерева, и кружилась моя голова так, что с хриплым стоном я падала на траву. Тогда он ударом носка подымал свою лошадь и гнал ее в палатку.
Лошадь заболела. У лошади удар от солнца и кружения. Ее нужно лечить. В палатке лошадь лечит ветеринар. Володя ветеринар...
– - Вера, отчего ты не такая?
– - Я такая.
– - Так нет.
– - Я могу и такой быть. Только теперь вот не хочу.
Володя благоговеет... Лежу и слушаю, как шмель гудит и шлепается о полотно палатки, и так в груди шлепается сердце, а в голове гудит. А выйдешь из молочного полусвета, где пахнет травой и кореньями, слепит солнце и заливает щеки жара.
– - Володя, зачем люди стыдятся друг друга? Мы не будем.
– - Мы никогда не будем.
В доме нашем деревенском большая, двухсветная зала отделена от столовой узенькою, темною диванной. Вправо и влево -- как две норы, и совсем почти заполнены двумя маститыми, древними, клеенчатыми диванами. Залезали мы с Володей в последнюю темноту по широкой прохладной клеенке. Я вперед. Он позади.
Если так смотреть в темноту долго, носом приткнувшись к клеенке, то увидишь светленького чортика: маленький, и блестит, как волчий глаз ночью...
За рощей речка в густых кустах. Мы раздевались. Никто не знал. Купались. Глядели. Я хотела хуже. Хуже. Чтобы было все хуже и придумывала и удивлялась, что все так выходило не то, что мне хотелось, что было, что должно было быть. И если бы могло быть хуже, совсем стыдно, тогда стало бы хорошо.
Мы ходили со своей тайной, где я была сильна и слабостью своею вольною, и властью отказа, где Володя сгорал бессилием и злобою, ходили среди обманутых больших и обманывающих, и было нам смешно, и гадко, и гордо. И я любила смущать больших словами, когда замечала, какие слова смущают их.
Зимою читали что-то... о каких-то народах, их верованиях. Я спросила Александру Ивановну:
– - Все верят в своего бога. Почему наш настоящий?
– -
Тогда я поняла и ее тайну, и что Бога не было.
II
БИЧ
У меня было желание.
Желание мое было -- бич. Бич для того, чтобы втыкать в передок карфашки.
Мое желание родилось, когда я, выездив Руслана, катала на нем фельдшерицу, в которую была влюблена.
Выездить Руслана было трудно: большая победа. Телом к телу борьба неравная, уже после того, как из-под опрокинутой карфашки я выползала на свободу и глядела из своей канавы с вожделением на покинутую дорогу, с обидой на упрямого осла. Он же, оборвав упряжные ремни, щипал и жевал сочную траву со степенным благодушием!
К заду подойти и втолкнуть в оглобли было неприятно: Руслан охотно брыкался обоими задними копытами вверх. К морде, и держать за повод -- бесполезно. Руслан ощеривался и сводил набок всю оголенную розовую челюсть с желтыми еще молодыми зубами, но даже головы не поворачивал и выпяливал на меня сердито свои глаза с лиловыми белками.
Тогда-то и начиналась борьба.
Обняв его серую короткую шею, напрягая свою узкую грудь и упругий живот, я толкала врага частыми, напористыми толчками к косогору, пока не сдвигались упрямые ноги, втиснувшиеся в промозглую землю на дне.
Помявшись на месте и помесив канавную жижицу обеспокоенными копытами, Руслан решался, наконец, откачивался в сторону от меня, медленно взбирался на дорогу.
Двумя прыжками опередив его, я хваталась за жестковолосую холку, вспрыгивала ему на острый хребет, зажимала ногами раздутые бока его сенного брюха, дергала уздечку, гикала, и тряским, хитро-мелким скоком подвигалась от покинутой, четырьмя колесами вверх, карфашки путем знакомым и неотвратимым к конюшне.
Но ко дню рождения моего желания уже далеко позади было геройское время моей борьбы, и казалось -- повториться прошлое не могло. Теперь Руслан возил меня рысью и вскачь по дорогам лесным, полевым и деревенским. И я катала поповну, катала дочь управляющего, раз даже Александру Ивановну, мою воспитательницу, очень не любившую канавы, и раз самое ее -- фельдшерицу.
А Володю не катала. Володя говорил, что на осле скучно. Но он просто боялся, потому что был труслив.
Вот тогда, когда катала фельдшерицу, оно и родилось -- мое желание.
Желание бича!
Бич для того, чтобы втыкать в передок карфашки!
Бич с высоким гнутким стволом, с тонким стройным перегибом и тонким, длинным и крепко сплетенным ремнем.
Я чувствовала его в руке, знала упругие толчки тростникового ствола о сжатые мои пальцы, видела перед собою стройную его линию высоко вверх, и перегиб, из которого, конечно, не могла торчать острая палочка, как всегда из моих игрушечных кнутиков.
И отуманило меня с того счастливого утра, когда я катала среди пахучих весенних зеленей свою первую любовь,-- родившееся во мне мое желание.