Трагический зверинец
Шрифт:
* * *
Сегодня воскресенье, и наконец могу играть с Володей в его детской. Но не до обедни.
Слоняюсь из угла в угол по коридору. В учебной играю со своим Бобиком, желтой канарейкой с вывихнутой лапкой. Она прыгает мне на голову, на палец, клюет из губ сухарь...
В церкви мама всегда плачет. В церкви всегда болит спина и приходится все время вымаливать у Бога прощение за то, что не молюсь и так и не успеваю помолиться. Когда выходит священник и после "С миром изыдем" говорит "О имени Господни" и читает по книжечке --
Из церкви идем печальные все, потому что печальна мамочка. Мамочка живет для нас. Но у мамочки горе. Это мы знаем.
Скучен пирог, потому что у мамочки глаза заплаканы и она улыбается пугливо.
Отца сегодня и за столом нет, потому за столом очень тихо и вяло, и мне не на что удивляться.
И, наконец, завтрак окончен и мы с братом в его детской.
Большой, клеенкой обтянутый стол подтащен к стене узким концом. Это еще только козлы и вместе с тем наш походный дом,-- мой кучерской и Володин кондукторский. Настоящий экипаж за стеной. Там за стеной целый вагон, где помещаются много десятков людей. Я их не вижу, конечно, но с ними часто приходится воевать кондуктору. Тогда он садится носом в самую стену и изображает жестами и словами очень взволнованные сцены. Ему трудно, конечно, в течение столь долгого пути во много недель, справляться с почти целым народом, который мы перевозим на этих двадцати лошадях. Но так как он характера вообще прочного, то всегда снова хочет быть кондуктором.
Лошади-стулья все повернуты спинками-головами вперед, все хитро припряжены к ножкам стола, и в моих руках целый пук веревок-вожжей, искусно продернутых, и толстый извощичий кнут с длинной бечевкой, привязанной к концу ремня.
Володя в желтом коленкоровом фраке и с коптящим и краской воняющим фонариком на груди.
Эта игра счастливая. Вся душа уходит в нее.
Сколько ужасов приключается по диким горным дорогам, где приходится иногда переплывать через потоки, подостлав доски под дом и пустив лошадей вброд! Или по нескольку дней проезжаешь под землей на бездонных глубинах горных туннелей. Или столкновения с дикими. Или разрушенный бурями путь... Или болезнь и смерть лошадей, или бунт пассажиров и суд, или...
День близится к вечеру. Смеркается. Скоро, скоро позовут одеваться к обеду...
По воскресеньям мы все обедаем внизу у дедушки. Это уже другое, но всегда неизменное, как и тот экипаж, перевозящий целый народ.
У дедушки мы -- школа. Володя мальчик, я девочка, но я царица. Я такая девочка, что все мальчики признали меня самой смелой и самой прекрасной из них всех, и я их царица. Володя Чарли. Я Люси. Дедушка -- старый генерал, приглашающий школу.
У дедушки вкусный обед, потому что кроме четвертого сладкого блюда подается иногда и на второе -- сладкое блюдо. Что-то мягкое с сабайоном.
Мы дети, мы школа, сидим в самом низу стола. Недалеко от нас противный двоюродный брат, сын тети Клавдии. Он меня ненавидит и следит, чем бы раздразнить.
Это собственно не двоюродный брат, а учитель из другой школы, наших врагов, которую мы презираем. Я сообщаю Володе,-- он мне всегда верит и покоряется,-- что нашего товарища Джека наказал директор мистер Чарли и посадил его в комнату с костями. Это карцер
– - Отчего ты прыгаешь, егоза? Это тебе miss Maud подложила под юбку булавку в наказание за капризы?
– - дразнит двоюродный брат.
– - Ее и нет. Она всегда в церкви своей по воскресеньям.
– - После церкви ты нашалила, и она тебя наказала.
– - После церкви она в своих гостях. А ты дурак.
Двоюродный брат краснеет и, растерянный дерзостью, молчит. Только бормочет:
– - Погоди.
Мы отказываемся от ненужного жаркого и ожидаем четвертого. Я рассказываю Чарли про Люси -- себя, что она и Джералд взяли первый приз на гонке на одной ноге с половиной.
– - Все бежали на полторе ноге?
– - Ну да, потому что все дети были связаны попарно за ногу, так что и выходит, что у каждой пары три ноги. А если три разделить пополам, сколько будет? А? Или тебя еще про полторы не учил Иван Иванович?
И снова Эндрю под столом. И я воплю и вскакиваю.
– - Ага, вот ты как себя ведешь! Тетя! тетя!
И через шум ровно гудящих голосов всех моих тетей и дядей, разместившихся там по старшинству за передней частью стола, где дедушка добренький, и чинная бабушка,-- мой враг, затаивший месть, зовет маму, мою маму, и все смолкает. Сижу, красная, в безумном ужасе.
– - Тетя, нужно Веру прогнать. Она шалит и скачет!
Маме стыдно, она тоже краснеет.
– - Вера, что же это?
Молчу.
– - Ты что?
– - Под столом мальчик!
– - плача кричит Володя.
– - Вот вздор. Это все ее глупые игры,-- объявляет враг.
– - Она от них свихнулась. У нее всюду мальчики.
Сестрицы и братцы (двоюродные) смеются веселыми взрывами.
– - Вера, выйди из-за стола.
– - Что там?
– - слабым голосом в общем взволнованном гаме спрашивает дедушка.
– - Опять Вера нашалила. Мамочку огорчает,-- объявляет строго бабушка.
– - Ай-ай-ай, Верочка! Поди сюда.
Все смотрят на меня, и не могу двинуться. В ужасе Володя толкает меня.
– - Иди к дедушке.
О, я пошла бы всюду за дедушкой! Дедушка сам каждое воскресенье, когда мы прощаемся, встает и, опираясь о древнюю палочку с рукояткой из слоновой кости и пристукивая мягким резиновым наконечником о паркет, ведет нас с Володей через всю длинную залу в свой кабинет, где крытый стеклянный балкончик -- брюшком над улицей. Там дедушка каждое воскресенье из какого-то ящика на полу вынимает два круглых шоколадных пряника с большими квадратными цукатами на донышках и подает нам по очереди.
– - Вот вам двоим. Берегите вашу маму.
И трясся старенький мягкий голос, и тряслась милая седая голова с небольшим круглым морщинистым личиком...
Я всегда рада идти за дедушкой, и это даже не из-за пряника, а оттого, что он так дает пряник. Он такой добренький.
Но теперь-то, теперь!.. Как сдвинусь с места, когда сощурил на меня ликующие глаза враг? И как пройти по всей столовой, вдоль длинного ряда тетей, дядей, братцев и сестриц? И все, все смотрят, и многие смеются, и все думают одно: