Трагический зверинец
Шрифт:
– - На груди?
– - Матушка, что ты! Муж два года уж без вести пропал.
– - Корова?
– - Матушка, барыня, не доилась, зимусь под самый праздник продала мяснику. И до Крещенья хлеба своего не хватило. Уж как и справляюсь нонче, не пойму... А теперь и не знаю, как уж с крестьянством справиться. Старика еще хлебом кормить, да ты, барыня милая, дохтуру не сказывай про этого-то. Узнает -- отымет. А мне три рубля с воспитательного выдают. Своих четверо!
И баба стонет.
– - Да он не жилец у тебя.
– - Верно, барыня милая. Замаялась я с ним. Да уж и попался он мне хворым. Ей-Богу. Сколько маяты с ним
Я начинаю привыкать к старику в люльке, видеть его.
– - Мамочка, мамочка, этот такой же маленький, как наш Колюшка, только худенький. Мама, мамочка, у Нади молоко в груди. Вчера машинкой выцеживали. Полстакана.
– - Ну, ну. Домой пора. Зовут.
Коле поздно. Надя беспокоится.
– - Мама, скажи ей. Возьмем этого домой. Надя будет кормить тоже его.
– - Глупости. У него может быть болезнь. Не знаем родителей. Разве можно?..
И мама, краснея, неловкою рукою вынимает кошелек, торопливыми пальцами звенит серебром.
– - На, на... покупай ему молока. И... я пришлю тебе масла такого натирать живот.
III
КОРНОУХИЙ ЧАЛЫЙ
Уже снова лето раннее. Потому что трава высока и в цвету.
Уже я старше, верно, потому что реже чувствую себя царевной кочевой; быть может, в минуты забывчивости,-- зато страстнее и с тоской зазывной.
Стою на высоком краю канавы, границе нашей рощи-парка, гляжу вдаль.
Там, вдали -- море. За полями, за лесами и еще за полями и лесами -- море. Если бы добежать! Бежать, бежать и добежать. А там лодочка. В тростниках там есть рыбацкие, серые. Не люблю мызных наших раскрашенных, они тяжелые. Сесть в рыбацкую и оттолкнуться шестом от берега. Поскрипит она сначала днищем о песчаное дно, стукнется о кругленькие подводные валуны, потом качнется, откачнется, и отплыла. Возьму два веслица и гребу тихонько. Правлю тайный путь, знакомый, между подводными исполинами-скалами. Их две хитрых гряды до свободного моря. Бегут через них плоские широкие катуны-валы: лизнут, укроют и схлынут, пенясь и ярясь, и, обнажив на миг их красные и желтые гранитные спины, дальше катятся, уже острые и взъерошенные, к береговым мелям. За грядами в свободном море мой простор и всюду путь. На днище парусишко. Взвиваю его по бечевочке на высокий шест среди лодки и через скобу притягиваю веревкой к корме. Сижу у руля. Ветер толкнул парус. Плеснул парус и поддался. Выгнулся, как колыбель зыбкая, и лодка накренилась. Вот она, даль, где небо тронуло море,-- гнуткою, широкою, упругой дугой натянулась, как лук тугой. В даль! В даль! Все пути к ней. Ведь море не преграда. Море -- путь. Море -- все пути.
Фыркнуло совсем вблизи, и я, подпрыгнув, вскрикнула. Вижу, из-за ствола старой березы, что в поле, налево от меня, торчит из крестьянской широкой дуги чалая морда с черно-бурыми подпалами над большими золото-карими глазами. Глядят золотистые конские глаза на меня внимательно, не мигая, с упором, таким полным звериным взглядом, кротким и неумолимым. А рядом где-то из травы смех... и оборвался.
Я ее увидела, насмехавшуюся девочку, в канаве, в высокой цветистой траве, и в гневе подступаю к ней. Она вскочила пряменькая, как мальчик, тонкая и стойкая, с лицом таким... как у чалой лошадки, смуглая, как чуть-чуть подпеченная пленка бывает на топленых сливках.
Мы меримся взглядами, и вдруг что-то приносит мне видение той дали, дуги натянутого лука. Гнев проходит, и в ушах кипит, как пена, как тонкие серебристые пузырьки сладкого вина...
– - Ты чему смеялась?
Слова вырываются помимо воли ласковые и веселые.
– - Ты Чалка спужалась, как он фыркнул.
– - А тебя как зовут?
– - Таней.
– - Ты что здесь?
– - Так... Тятьку дожидаюсь с конторы.
– - Давно?
Таня смотрит на запад. Уже можно глядеть на солнце. Вечереет.
– - Утрось выехали.
– - С далека?
– - Мы с Заболотья.
– - Обедала?
– - Не. И Чалко голодный.
– - Давай ему травы рвать.
– - Уж я и то рвала.
– - Ну, давай вместе.
Рвем сочную траву из канавы. Ползаю на коленях. Колени зеленые, и руки зеленые. Очень сочная трава в канаве. Чалко ест и мигает карими глазами. Прямо в большие глаза ему смотрит красное солнце, и глаза глубокие, глубокие, куда-то насквозь светятся золотом. Разнуздали, и жует он траву, целую кучку сложили ему под ноздри. Он молодой, и ноздри его тонкие и вздрагивают чутко. А челка и грива вроде Таниных волос: бурые, на солнце, как темная медь, засвечиваются.
– - Таня, вам Чалко ко двору: он на тебя похож.
– - А я в тятьку. Да чалый всякому ко двору. Он не вороной.
– - Таня, что у него с ухом?
– - Он корноухий.
– - Отчего?
– - Летось, жеребенком, подрался с конем в табуне.
– - Он забияка.
– - У него такое сердце, как и у меня, непокорливое.
Таня смеется всеми белыми зубами.
– - Только у него зубы как не у тебя.
Гляжу в его молодые желтые зубы с нестертыми черными буграми, разинула ему розовую фыркающую пасть. Я вспоминаю, что Таня тоже не обедала.
– - Голодна?
– - Утресь не было хлеба у маменьки.
– - Отчего?
– - Весь вчера прикончили. Тятька на контору к вам за мукой поехал. С тем косить нанимались наши на вашу мызу. Да уж не знаю, выдаст ли... вперед... А тятька уж отработал бы, ей-Богу. Косарь он на всем Заболотье самый отличный, ей-Богу.
Прислушиваюсь и размышляю. Теперь час такой, что ничего там не достанешь добром. Достряпывают да накрывают ужин, и буфетчик и повар оба злы, а судомойки и кухонные бабы так загнаны, что и огрызаться на поспевают.
Все же бегу добрым труском напрямик густою рощею, в глазах держу мелькающую белизну колонок балконного полукруга. Чувства у меня неприятные: какие-то смутно-стыдные, и я гоню их. Постегивая себя ладонью пониже бедра и щелкая языком,-- думаю незаметно, что я верхом, а что ладонь хлыст. Не время теперь срывать ветку.
Крадучись, спускаюсь по плитяным ступенькам в кухню. Кухня в подвальном этаже большого старого дома.
Это царевна кочевая прискакала к людям -- врагам диких и свободных. Эта кочевая царевна, собственно, не совсем человек; она и не совсем лошадь. Это полулошадь, получеловек. Недавно я читала про это, что это было в Греции, о Кентавре. И поняла, какой зверь кочевая царевна,-- молодой кентавр, кентаврик. Почти что как Чалко, и почти что как Таня.