Тракт. Дивье дитя
Шрифт:
Сразу стало легче дышать. Мысли прояснились. Кулаки разжались сами собой.
Маме я помочь не могу. И не смогу. Надо как-то смириться с этим и делать то, что могу. Вот и все. Теперь пойти что-нибудь съесть. Человечьей плоти нужна еда.
Егорка пошел к трактиру. Его лицо было влажным от мелкого дождя. Запах дыма горчил на губах. На встречных сельчан не хотелось смотреть.
Мимо проехала груженая фура, запряженная рыжей парой. Мокрые лошади плелись понуро и грустно. Навстречу пролетела почтовая тройка; ямщик остервенело
Люди хоть кого-нибудь щадят?
Девка в глухом сером сарафане староверки и в платке, закрывавшем голову и шею, выскочила из-за высокого тесового забора с ломтями черного хлеба в руках, торопливо сунула тем колодникам, что оказались ближе, не слушая их растерянного благодарного бормотания, убежала обратно.
Почти тут же Егорка услыхал из-за забора сварливый женский голос:
– Глафира, кобыла! Ты куда это хлеб-то таскала? Чай, поганцам? Вот же дура несуразная – нет, чтоб в дом, только из дому…
Маленькая пузатая лошадка тащила телегу, нагруженную дровами. Колесо попало в глубокую выбоину, заполненную водой. Лошаденка дернулась и встала. Высоченный молодой мужик в распахнутом тулупе, который шел рядом, грыз сломанный прутик и о чем-то думал, тоже остановился. На его лице мелькнуло глубокое удивление, сменилось раздражением, потом – приступом ярости.
– Тащись! Ну! – рявкнул он и хлестнул лошаденку вожжами.
Та вздрогнула, дернулась, дернулась снова…
– Тащись! Тащись, пошла, падаль дохлая! Пошла! – мужик бросил вожжи и схватил с воза тонкое полено. – Пошла, гадюка!
Ударить лошадь поленом он не успел. Егор оставил футляр со скрипкой на чурбаке у забора, в пять стремительных шагов оказался рядом и схватил мужика за руки.
Прохожая баба взвизгнула и уронила с коромысла ведро с водой, окатив подол.
– Пусти! – зарычал мужик, как рычит, нападая, медведь, и бешено рванулся.
Он был выше Егорки на голову и вдвое шире в плечах; рядом с ним Егорка казался бледненьким барчонком – и поэтому покрасневшее лицо мужика и его вздувшиеся жилы выглядели удивительно, совсем неестественно. Тем более, что сторонний наблюдатель сказал бы, что Егорка не прикладывает вовсе никаких особых усилий – вид у рыжего цыгана был совершенно потерянный.
– Пусти, пес! Убью! – протолкнул мужик сквозь стиснутые зубы, тихо и страшно, и рванулся снова, так, что с воза, задетого его коленом, посыпались дрова.
Егорка не шевельнулся, только улыбнулся по-прежнему потеряно и грустно.
– Ты не злись так, – сказал тихо. – Это же твоя лошадь, ты же сам, чай, потом жалеть будешь…
– Да пусти ты…
– Я-то пущу, не буду с тобой тут век стоять-то, да только ты охолони сперва…
Мужик взглянул на Егорку так, будто видел его впервые – и вдруг расхохотался, совершенно искренне, весело и непосредственно, совершенно неожиданно. Егор разжал пальцы.
– Ничего себе! – еле выговорил мужик, смеясь. – А я-то думал, что тебя, как вошку, одним пальцем раздавить можно! Оконфузил ты меня.
– Не хотел я, – Егорка поднял скрипку. – Напугал ты меня. Чай, забил бы лошадь-то…
– Чего это напугал? – мужик подтолкнул воз, Егорка подсобил ему, лошаденка пошла вперед. – Тебе-то что?
– Да страшно мне видеть, как человек-то звереет…
Мужик смущенно ухмыльнулся. Его жесткое лицо с живыми темными глазами и русой бородкой казалось сейчас неглупым и своеобразно красивым.
– Обидно стало мне, – сказал он, пытаясь скрыть смущение нервным смешком. – Маешься-бьешься, как проклятый, а скотина – полтора одра… ишь, рысак, трех поленьев свести не может… Обидно, вот и вся недолга…
– Так ведь не лошадь же обидела-то тебя…
– И то… так с жизнью-то на кулачки, чай, драться не станешь!
– Все дерутся…
Мужик взглянул с насмешливым любопытством.
– Это ты, значит… на скрипочке по трактирам играешь?
– Случается.
– Лучше б на кулачках дрался. Руки-то – что железо… Никто этак вот не держал меня.
Егорка устало улыбнулся.
– Неохота мне… не умею я драться-то… Вот тебе не помешало бы… тех бить, кто тебе ответить может…
Мужик коротко рассмеялся.
– Да уж! Могут они! Нет у меня тут супротивников. Только один раз, в молодцах, избили меня, да и то – пьяного и не помню кто. А более… Слышь, рыжий… ты в воскресенье к трактиру приходи. Погреемся. Любопытно мне. Эк, руки-то у тебя, – и потер синяки на запястьях.
Егорка взглянул виновато.
– Не хотел я. Само вышло. К трактиру, верно, приду, а драться с тобой… Звать-то как тебя?
– Лаврентием.
– Ну так, я драться с тобой не стану, Лаврентий. Уж не держи обиды на меня. Какой из меня боец?
Лаврентий недоверчиво усмехнулся. Лошадь остановилась у избы, крытой свежим тесом.
– Пойду я, – Егорка поднял глаза, и Лаврентий хмыкнул, взглянув в его лицо, показавшееся хрупким, усталым и больным. – Ты не держи обиды, вышло так.
– Поди водки выпей, – сорвалось у Лаврентия с языка само собой. – Согреешься, чай…
– У печки согреюсь, – усмехнулся Егорка и пошел прочь.
Лаврентий проводил его взглядом – и вдруг почувствовал укол странной боли в сердце, дурного страха непонятно перед чем. Перед глазами вдруг заплясали языки пламени – и он подумал, что это Егорка горит… или кто-то такой же… блаженный…
Лаврентий тряхнул головой и завел лошадь в ворота.
Егорка сидел в трактире у окна и смотрел, как на дворе идет дождь.