Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

Через некоторое время он вышел из зала, выстроил нас по порядку: скрипка, альт, кларнет, труба, тромбон, барабаны и я, саксофон. Не знаю, потому ли, что я был младше всех, или из-за того, что саксофон.

Входя, мы должны были что-то сыграть и только потом занять свои места. А теперь представьте себе, что вы входите в огромный ярко освещенный зал: серпантин, воздушные шарики, а людей не видно, одни маски. Кто-то воскликнул:

— Браво, оркестр!

Раздались жидкие аплодисменты, и кто-то еще дважды произнес:

— Браво! Браво!

Оказалось, что мы опоздали. Но ведь не по своей вине. Признаюсь, мне это было непонятно. Тут нас ждут те, кто собирается веселиться, а те нас проверяют, словно им на этих наплевать. Я подумал — неужели те важнее, чем эти? Ведь это из-за тех мы опоздали, они нас так

долго проверяли. Может, поэтому на них не было масок, а эти здесь в масках.

Маскарад как маскарад. Обычный вечер с танцами, только в масках. Одни танцевали, другие выходили в соседний зал, где, видимо, ели и пили. Нам не было видно — у дверей стоял кто-то в гражданском и за каждым сразу закрывал дверь. Но возвращались они почти все пошатываясь. Так они то танцевали, то выходили. В масках ли они ели и пили или без, я вам сказать не могу. Нас даже поужинать туда не пустили. Отвели в другой зал, где в очередной раз отрапортовали, что оркестр в количестве семи человек на ужин прибыл. И нам принесли семь порций.

Я впервые увидел, как люди отдыхают в масках. И не переставал удивляться. К тому же у этих маски были одинаковые — у мужчин, у женщин, словно им такие выдали. Маски закрывали лица целиком, для рта, носа, глаз были оставлены щелки, получалось, что вместо лиц — только эти щелки.

Позже за границей я часто бывал на маскарадах, но маски там всегда носили разные. Даже в маске каждый хотел чем-нибудь отличаться от других. Уж не говоря о том, что маски были разноцветные, блестящие, золотистые, серебристые. И разной формы: звезды, луна, сердечки. Или узенькие, только на глаза, а еще иногда — глаза, нос, рот открыты, а все остальное закрыто. Плюс разные костюмы. А здесь и костюмы тоже одинаковые, во всяком случае, мало отличались друг от друга. И маски одного цвета, черного.

Я задумался, как можно в таких масках танцевать. Ни улыбнуться друг другу, ни удивиться, ни какую-нибудь гримасу состроить через эти щелки. Говорить-то они, наверное, могли, но ведь и голос получается неизвестно чей. А в танце лица льнут друг к другу.

Может, именно поэтому они все чаще уходили в тот зал, где были еда и напитки. А возвращаясь, все больше пошатывались. Некоторые уже плохо стояли на ногах. Иногда на танцполе оставалось всего две-три пары — остальные ели и пили. Там делалось все более шумно, а мы играли для этих двух или трех пар. Бывало, что ни одной пары не оставалось, но мы все равно играли.

В один из последних перерывов я пошел в уборную. Услышал, что в соседней кабинке кто-то есть. В этом не было ничего необычного, но человек разговаривал, словно обращаясь к кому-то. Я прислушался: он говорил невнятно, бормотал; видимо, уже здорово пьян, подумал я. Меня только удивило, что тот, другой, ничего не отвечает. Стенки кабинок не доходили до пола, так что я наклонился и еще больше удивился, потому что увидел только одну пару обуви. Не лакированные туфли, а обычные ботинки со шнурками.

— Ну что, построим мы новый, лучший мир, как ты думаешь?

К кому же он обращается? Правда, иной раз бывает, что, размышляя о чем-то, начинаешь разговаривать сам с собой. Вы правы, человек для себя — лучший собеседник. Мне кажется, даже когда мы говорим с другими людьми, — в сущности, обращаемся к себе.

Во всяком случае, от любопытства у меня дух захватило. Тем более что мужчина упомянул новый, лучший мир, в который я тоже верил. Вдруг он повысил голос и почти закричал:

— Чушь! Ни мы, ни они! Все это ерунда, мой дорогой.

Я забрался на унитаз, ухватился руками за верхнюю часть перегородки, осторожно подтянулся — примерно до подбородка, и увидел такую картину. Перед унитазом стоял мужчина, никого больше в кабинке не было. Маска сдвинута на макушку, так что сверху я видел только ее. Тем более что он немного склонился вперед, руку держал у ширинки, куда-то туда смотрел и туда же бормотал, покачиваясь:

— Социализм, капитализм, все это чушь собачья. Ты — сила. На тебе мир держится. Хотя что ты такое? Ну сам скажи, что ты такое? Сидишь себе в штанах. Место тихое, уютное. Можно сказать, идеальное пристанище. Иной раз сам бы там спрятался, если бы мог. И ведь есть от чего прятаться. О да, есть от чего. Ну помоги же мне, а то проссаться не могу.

Простите, это я так, между нами, мужчинами, повторяю то, что он

тогда сказал. При женщине ни за что бы не стал. Мне хотелось увидеть его лицо, но он ни разу не посмотрел наверх. Даже словно еще больше наклонился вперед. Правда, по лицу я все равно не сумел бы определить, кто это. Я ведь даже не знал, где мы находимся, где играем, для кого, кто эти люди, которые тут отдыхают, все ведь были в масках. Да еще привезли нас в закрытом грузовике и велели не высовываться.

Ладони, которыми я держался за верхнюю часть перегородки, уже горели, мышцы устали. Поэтому я так же осторожно слез на сиденье унитаза, потом тихонечко на пол. Думал, не спустить ли воду, чтобы он понял, что рядом кто-то есть. Но любопытство меня удержало. Сами видите, даже о себе трудно сказать, как себя поведешь в той или иной ситуации. Я решил просто кашлянуть. И кашлянул, но это не возымело никакого эффекта. Мужчина вроде даже повысил голос:

— Эх, не жизнь у тебя, а малина. Единственная проблема — в левой штанине окажешься или в правой. А занеможешь — так никто тебя отсюда не выгонит. Дай нам всем, не буду говорить кто, такое пожизненное заключение. А я, видишь ли, даже в завтрашнем дне не уверен. Ни в чьих словах не уверен. Все в масках: как угадать, кто какие слова говорит? И какие что означают? Какие — приговор, а какие — здравица? Приходится остерегаться каждой маски. Что, ты куда-то смотришь? Может, в будущее? У тебя ведь нет глаз. Ты бы хотел меня увидеть? Не стоит. Вот, стою над унитазом и из-за тебя проссаться не могу. Я тебе скажу: слишком много человеку приходится думать. Ты всего не знаешь. Если бы ты знал... Иногда жить не хочется. Но какое тебе до этого дело? У тебя только одно в голове. Хотя это вроде моя голова. Но если честно — разве она моя? Почему моя? Оттого, что я ношу ее на своей шее? О, это еще не доказательство, что она моя. Тебя я тоже ношу в своих штанах, но мой ли ты? Я этого как-то не ощущаю. Скорее это я — твой. Подвешен к тебе, чтобы было кому тебя носить, перекладывать, вынимать, поддерживать, прятать и так далее. Может, нам было бы лучше существовать по отдельности? Как ты думаешь? И встречаться лишь изредка. Может, тогда мне бы еще чего-нибудь хотелось, кроме этого. Не такое уж это удовольствие, как тебе кажется, — с утра до вечера быть мужчиной. Может, для тебя — да. Но какое тебе дело? Брызнешь и счастлив, а все остальное на мне, всё потом на мне. Не говоря уже о том, что у меня есть и другие обязанности. Конференции, собрания, заседания, совещания. С одного на другое, с другого на третье, четвертое, и так целый день, а иной раз и ночь. Иногда про тебя и не вспомнишь, вот что у меня за жизнь. Чистый, можно сказать, парадокс. Знаешь, что такое чистый парадокс? Вроде бы ты и я — это целое. А на самом деле — ни черта. Если таков этот новый, лучший мир, то мне с ним не по пути. А может, меня там уже и нет, как ты думаешь? Что с того, что я ссу? Это не доказательство существования. И, как видишь, я без твоего разрешения даже на это не способен. Ну, помоги же мне. Эх ты... Знаю я, чего тебе хочется. И даже понимаю. Но ты только подумай... С маской? А знаешь, кто может оказаться под этой маской? Не знаешь. И я не знаю. Воздержись. Надо как-то пережить этот маскарад.

Наконец я спустил воду и вышел из кабинки. Он вышел вслед за мной, но уже в маске.

9

Вы впервые в этом мире? Так всему удивляетесь. Удивляетесь-удивляетесь. Не приписываю. Просто слушаю то, что вы говорите. О, даже ваши руки, я вижу, удивляются фасоли. Вы бы не смогли бриться опасной бритвой. Бритва требует холодных рук, безразличных к тому, что происходит внутри. Какая-нибудь неожиданная реплика — и вы порежетесь. Вы когда-нибудь брились опасной бритвой? Никогда? Наверное, электрической бреетесь. Вообще не бреетесь? Как это возможно? Вот видите, теперь я тоже удивляюсь. Но это как раз то, чему еще можно удивляться в этом мире. Правда, лицо у вас, вижу, гладкое. Может, теперь какие-то новые способы есть. Тогда вы, наверное, и не знаете, что такое опасная бритва. Я держу ее здесь, в ящике. Где-то есть и кисточка, и крем для бритья, и после бритья какой-то лосьон. Я мог бы вас побрить. Ничего, что нет бороды, но вы бы убедились, насколько приятно бриться опасной бритвой. В этом только на своем собственном лице можно убедиться. Боитесь? Чего? Я не понимаю.