Трамвай её желания
Шрифт:
– Это я? – с пытливостью спросила она, слегка сощурив глаза. – Значит, вот так я выгляжу со стороны глазами великого живописца?
– Да… – пробормотал он, растерявшись. – Вам не нравится? Вы сердитесь?
– Неужели я и вправду могу быть такой… – она замялась, словно подбирала нужное слово, – такой… невинной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть.
Он внимательно рассматривал её лицо, его тонкие черты. В огненных лучах заходящего за окном солнца они представились ему в ином, поразившем его виде. Потоки света просачивались сквозь листья и ветви кустарника, их блики блуждали
– А куда же вы дели мои морщины, друг мой?
– У вас их ещё нет, к счастью.
– Хм, ну что ж. Коли они появятся, то обещайте не скрывать ни единой. Они мне не страшны, я к ним готова… – она улыбнулась, и Леонардо поразила её улыбка – в меру меланхолическая, однако сдержанная, и по-прежнему загадочная. – Кстати, не кажется ли вам, маэстро да Винчи, что вы, рисуя меня, подражаете собственному лицу? Хотя это меня не обижает – у вас благородное и красивое лицо!
– Подражаю своему лицу? – Леонардо задумчиво взглянул на портрет, – Вы наблюдательны, Мона Лиза… Я бы ответил вам, что все художники имеют наклонность в изображаемых ими телах и лицах подражать собственному телу и лицу.
– Неужели? Отчего же так происходит?
– Оттого, что человеческая душа, будучи создательницей своего тела, каждый раз, как ей предстоит изобрести новое тело, стремится и в нём повторить то, что уже некогда было создано ею. И так сильна эта наклонность, что порой в портретах, сквозь внешнее сходство с изображаемым, мелькает если не лицо, то по крайней мере душа самого художника…
– Кажется, я поняла… Впрочем, на портрете этом я улыбаюсь, что удивительно. – перебила она.
– Вам следует это делать! Улыбка так идёт вашему лицу.
– Впору заметить, я благодарна вам, маэстро, за вашу поддержку, за соучастие… и за портрет… Только вашему таланту под силу бросить вызов самой природе, чтобы сохранить мой печальный образ, который время или смерть вскоре разрушат… Как вам это удаётся?
– Лиза… Мона Лиза… – молвил Леонардо, оторвав взгляд от картины, – перво-наперво, мне нужно было воссоздать ваш образ в самом себе, отыскать его в глубинах собственной души. И живость вашего лица передать, быть может, в еле заметной улыбке одними вашими губами…
* * *
Утром другого дня она была весела, шутила, и ей вовсе не хотелось сидеть смиренно, сложив руки перед собой. Леонардо же выглядел уставшим. Работа забирала все его силы, будто высасывая его душу по крохам. По вечерам, когда он оставался один на один с картиной, он с удивлением замечал, что она живёт собственной жизнью. Изображение на ней то улыбается, то смотрит надменно, то темнеет лицом, говоря: «Не пытайтесь разгадать мой секрет!». Тогда он останавливался и начинал всматриваться в черты лица – и картина оживала, фон её становился светлым, появлялись сочные краски… И Лиза начинала улыбаться…
– Вы выглядите угрюмым, маэстро Леонардо? Не случилось ли чего-нибудь неладного? – участливо спросила она.
– Нет, Мона Лиза, – ответил он. – Наверное, это усталость, которая накопилась во мне с годами.
– Видно, вы завалены таким множеством работ, что и сам Сизиф до конца дней своих не смог бы всё довести до конца.
– Я писал, но далеко не сотни… Не жалейте же старого смиренного художника! Он не жалок, ибо может быть властелином всего, что существует во Вселенной. Сначала оно возникает в его разуме, а затем – в его руках.
– А вы великий философ, маэстро да Винчи! Подобно Аристотелю или Платону, вы, не хвастая, обладаете той мудростью, которой хвастают другие, не обладая ею. И на вашем лице почти нет морщин, этих следов трудных лет. Я уверена, вы из той самой породы людей, что всегда остаются привлекательными! – сегодня ей отчего-то хотелось шутить. И Леонардо заметил необъяснимый задор в глазах этой тридцатилетней дамы. Как же она прекрасна, когда свет вот так падает на неё сбоку!
– Я была бы не прочь поесть чего-нибудь, – неожиданно изрекла она, еле заметно хрустнув своими тонкими, почти восковыми, пальцами. Леонардо был удивлен, ведь Лиза, сама скромность, никогда раньше не изъявляла подобного желания.
– Не будет ли неуместным, если я предложу вам сладостей? – спросил он осторожно.
– Не вижу в этом ничего предосудительного, – заявила она возбуждённо. – Я боготворю сладости. Это недостаток, от которого не могу избавиться.
– Ваш недостаток прекрасен, Мона Лиза!
– Ваши слова мне льстят…
А потом, наевшись фруктов, отведав торта из марципана, бисквита и подслащенной рикотты с орехами, и с жадностью запив еду греческим вином, к которому были добавлены пряности, она внезапно откинулась в своём кресле. Её лицо побледнело и покрылось капельками холодного пота. Не было сомнений, что её что-то тревожило.
– Вам нездоровится? – забеспокоился Леонардо. – Вы неважно выглядите. Вас тошнит?
– Не обращайте внимания, так бывает по утрам, – сказала она слабым голосом, махнув рукой и отвернув от него лицо.
– Слабость, тошнота по утрам… И вы поправились, должен я сказать, за последнее время…
– Меня сломила смерть моей дочери, Леонардо. Я скучаю по ней. Жду ее, как сухая земля ждёт каплю воды. Зову… И она приходит ко мне, но только в беспокойном сне. В одном и том же плохом сне. Вот и накануне – она вновь мне снилась – всё тянула ко мне свои ручки сквозь колючие ветви зарослей и звала меня криком, не давая сомкнуть глаз… Доктор говорит, что когда-нибудь это пройдет, или останется лишь плохим воспоминанием… Бедное, бедное мое ДИТЯ, навсегда сделавшее меня несчастной…
– А другое вскоре сделает вас вновь счастливой…
– Вы о чём? Что вы говорите, Леонардо? Я не понимаю. – молвила она бессильным голосом, бросив на него мимолётный взгляд.
– Судя по всему, вы носите в себе ребёнка, Мона Лиза, – заключил он, уставившись на неё своими восхищёнными глазами.
– Бросьте! Этого не может быть! – она безнадежно махнула рукой.
– Обычно чутьё меня не подводит. Увидим, кто будет прав.
– Если вы и правы, то умоляю, никому об этом не говорите, – она обеспокоенно схватила его за руку. – Заклинаю вас, ни единой душе! Покуда я сама не пойму… – в ней говорили сомнение и растерянность. И тревога…