Траян. Золотой рассвет
Шрифт:
Вот они враги. Он давно ощутил их присутствие, но только сейчас разглядел их.
Посреди лагерной площади, в пределах круга, образованного кострами, толпились пленные – те, кто посягнул на волчью обитель, чья гордыня унизила мир. Глядя на них, Лупа испытал прилив ярости и сначала завыл тонко, подпевая общему хору, потом повел свою песню, громкую, пронзительную, внушавшую врагам ужас. Враги дрогнули, кто-то пал на колени, кто-то вскинул руки, обращаясь с мольбой к своим маломощным богам.
В следующее мгновение кто-то чрезвычайно бородатый, огромный, поражающий шириной плеч – не сам ли вожак стаи Децебал?! – махнул рукой,
Подступил рассвет – первый в многотрудной воинской жизни Лупы и Скорило. Молодые волки не расставались, теперь они были побратимы. Все, кто выдержал испытание и нашел выход из пещеры, теперь считались одним выводком. В память о самой длинной, самой таинственной ночи в их жизни они обменивались подарками. Скорило вручил Лупе шлем растерзанного декуриона. Лупа с радостью отдал побратиму навязанную отцом каску с гребнем. То-то было радости, когда обнаружилось, что горшок декуриона плотно сел на голове юноши, а Скориле впору пришелся мятый римский колпак.
До следующего вечера новики отдыхали. С приходом темноты Лупу и пожилого воина из его прежней сотни Буридава вызвали к царю.
Децебал встретил Лупу у порога, положил руки на плечи.
— Крепись, сынок. Они взяли Даоус–Даву.
Лупа напрягся, спросил.
— Отец? Мать?
— Все погибли. Амброзона сбросили со стены. Что случилось с матерью и сестрами не знаю. Боюсь, что худшее…
Лупа отвел глаза.
— Когда в бой, вожак? Поставь меня в первый ряд.
— Нет, сынок. Тебе придется послужить врагам.
Лупа отшатнулся. Буридав во время разговора оставался спокоен, это был пожилой, опытный волк.
— Послушай, сынок, – как ни в чем не бывало, спросил Децебал, – я слыхал, ты обменялся шлемами с моим племянником Скорилой? Этот тебе впору?
— В самый раз, государь.
— Вот и хорошо. Оставишь его в лагере на мое попечение. Наденешь, когда вернешься. Пойдешь в нем в бой. Кровь врага в бою вкуснее. Ты все понял, Лупа? Твой отец уверял меня, что лучше тебя никто не знает местность вокруг Даоус–Давы и пути, ведущие к Тапам. Все, что услышишь в римском лагере, передавай Буридаву, он не так хорошо владеет латинским, как ты, ведь этот язык тебе родной. Твоя мать, достойная женщина, была родом оттуда, – он махнул рукой в сторону Данувия. – Теперь самое важное, вам необходимо заманить врага в Медвежье урочище. Как – это вы решите с Буридавом на месте.
— Да, государь. Значит, мне не придется кидать жребий?
— Нет, но твоя ноша будет не менее почетна, чем удел посланника к Залмоксису. Гордись тем, что можешь порадовать старца, если поможешь завести в урочище сотенный отряд. Ступай. Вместе с Буридавом вы будете пасти овец на лугах Ориеште. Увидев вражеских солдат, выкажешь радость. Овец не жалей. Забей для них барана, они ее любят, баранину. Пусть обожрутся. Одним словом,
— Понял, государь.
— Ступай.
* * *
Посланца к небесному деду Залмоксису совет братства решил отправить в день летнего солнцестояния, когда землю радует самый длинный день и печалит самая короткая ночь. Это известие вызвало ликование среди всех собравшихся в лагере и возле него бойцов.
Во–первых, это означало, что царь и сильные окончательно решили устроить римлянам «ночь когтей». Во–вторых, великая честь тому, кто отправится на небеса и изложит Залмоксису просьбы его народа. Воины ходили гордые – каждому из них мог достаться счастливый жребий. Понятно, что следует послать лучшего из лучших, но устраивать состязания, меряться удалью, как в былые годы, времени нет, так что теперь каждый мог надеяться на удачу. Полисты облачат счастливчика в белые одежды – широкие шаровары, такую же длиннополую белую рубаху и безрукавку из тончайшей овечьей шерсти. Выдадут папаху из овчины мехом наружу, поклонятся, пропоют священную песню, и пожалуйста – ступай на небеса.
Хорошо. Весело.
Не передать, как молоденький Лупа завидовал старшим товарищам. Ему едва удалось уговорить царя разрешить остаться в лагере до обряда. Очень хотелось поучаствовать в общем празднике, услышать волю богов. Царь разрешил, но приказал особенно глаза не мозолить. Спрятаться в уголке, сидеть в подаренном Скорило шлеме. Спрятаться-то он спрятался, однако в лагере его по–прежнему окликали «римский горшок».
Обидно.
Еще обидней, что в день торжества бог ветра Гебейлезис едва не нарушил праздничный настрой – нагнал тучи, пригрозил дождем.
Не тут-то было.
Никто из членов волчьего братства не дрогнул. Все вооружились луками, и каждый воин принялся метать стрелы в придвинувшиеся к долине облака. Стреляли метко, бог ветра и грозы дрогнул, отступил. С воодушевлением, гордые победой над супостатом и недругом Залмоксиса, воины приступили к торжественной церемонии. Первым делом вынесли священное царское знамя, на котором был изображен волк с головой дракона, на шестах вывесили окровавленные бараньи шкуры. Жрецы пропели призывную песню и зажгли костры, чтобы привлечь внимание господаря. Солнце светило ярко, звучно, видно, Залмоксису пришлись по душе настрой семидесятитысячной рати, строгий обрядовый чин, бой барабанов, копья, воткнутые в отверстия в ритуальном камне.
Наконец главный жрец вскинул руки вверх и воззвал.
— Прими гонца, вседержитель. Мы выбрали чистого сердцем и храброго в бою. Прими его и дай ответ, как поступить с пришлыми? Всех ли предать смерти или оставить с десяток, чтобы те рассказали своим детям и внукам, что неповадно идти на святую землю, которой ты, Залмоксис, отец и покровитель.
Воины запели боевую песню. Наряженный в белые одежды счастливчик – это был Скорило – вошел в круг, образованный гигантскими валунами. В центре круга из гранитного основания торчали четыре копья, острия которых были направлены в самый зенит. Следом в круг вошли четыре самых сильных бойца – всех их Лупа знал по имени, они входили в ближайшую к царю сотню. Вот бы попасть туда!.. Но еще лучше отправиться на небеса, чтобы сам Залмоксис обратил на тебе взор. Каково потом будет спуститься на землю и предстать перед сверстниками в сиянии небесной славы.