Траян. Золотой рассвет
Шрифт:
Ночью в римском лагере никто не спал. Все поздравляли императора, супругу, его племянницу с победой, а особенно дальновидные молодые трибуны не забыли и Адриана. Войскам дали отдых и тут же предупредили, что через три дня последует приказ двинуться вперед. Войско с ликованием встретило этот приказ, однако начавшиеся в конце августа дожди нарушили планы императора. С началом осени дожди не прекратились, скоро заметно похолодало. После недолгого обсуждения на претории Траян решил закончить кампанию.
Он сказал так.
— Мы следовали заветам Цезаря. Мы не спешили, но и не опоздали. Не поддались увлекающим фантазиям, не ринулись сломя голову на противника.
Полдела сделано.
Враг
На следующий год нас ждет Сармизегетуза.
Глава 5
Ларций Лонг добрался до столицы только в середине осени, намного позже других офицеров, получивших разрешение на зиму вернуться домой. Сингулярии под его командой сопровождали императорскую семью на всем пути от Дакии до Рима. Никогда служба не казалась первому префекту такой невыносимо тягостной и обременительной. Он стремился домой к Волусии, а кортеж двигался без спешки, с долгими остановками в каждом большом городе.
Траян знакомился с положением дел в провинции, выслушивал панегирики, принимал петиции, раздавал награды и подарки. Торжества устраивать запретил, тем не менее, в порту Равенны, где находилась главная база Адриатического флота, цезаря встретила многочисленная делегация сената, возглавляемая Регулом.
Восторгам отцов–сенаторов по случаю одержанной победы не было предела. С этими Траян обошелся круто и после первых же приветствий, попыток поднести лавровый венок, решительно заявил, что до победы еще далеко и нечего раньше времени устраивать помпу.* (сноска: Торжественное шествие жрецов и государственных чиновников–устроителей зрелищ по цирку перед началом заездов колесниц.) Затем, глядя на Регула, попенял сенаторам, что те пренебрегают его мнением, выраженном в письме, отправленном из Тибискума, в котором было ясно сказано, что «окончание первой кампании еще не повод для устроения триумфа». Еще хуже, заявил цезарь, что «вы пренебрегли государственными делами ради сомнительной чести поздравить гражданина с несуществующей победой».
В заключение Марк посоветовал членам делегации поскорее вернуться в курию и заняться насущными делами. На этот раз ни назойливое восхищение в голосе Регула, ни его бестрепетная настырность – «Позволь сказать, о, божественный!..» – несколько раз пытавшегося прервать императора, не возымели действия. Регулу персонально было предложено «заткнуться» и прислушаться к тому, что «ему советуют», иначе «верховная власть будет вынуждена сделать определенные выводы». Доброжелательный тон Траяна произвел неизгладимое действие на делегацию. В тот же день энтузиасты из сената, подхватив подолы тог, сломя головы помчались в Рим.
Вслед за знатными тянулся обоз, в котором топал молоденький Лупа, отбитый Корнелием Лонгом у своих же солдат и составлявший малую часть добычи префекта гвардейской конницы.
В первые дни после пленения Лупа пребывал в полусонном апатичном состоянии, сравнимом с шоком, который испытывает добрый, но избалованный ребенок, обнаружив, что мир, в котором он до этого пребывал, предназначен вовсе не для него и даже совсем не для него, и переполнен несправедливостью, обидами, тычками, побоями, увесистыми пинками, которые то и дело сыпались на молоденького пленника. Сначала Лупа пытался прикинуться волчонком, но быстро сник. Как оказалось, окружающим было наплевать, что он выдержал испытание, совершил обряд, что сам Децебал удостоил его чести называться волком. Прежняя героическая жизнь непостижимым образом обернулась нескончаемой чередой обид, плевков и издевательств. Взявший Лупу в плен легионер, первым делом изнасиловал его, потом сдал под надзор квестора, подсчитывавшего и оценивавшего
Мне такой строптивый не нужен, заявил легионер.
Толпа бредущих рядом с Лупой грязных, угрюмых, перепуганных до смерти людей, взятых в плен после сражения, мало походила на волчье братство. Римские собаки в широких свободных одеждах – мама называла их «тогами», – оказавшиеся скупщиками рабов и поставщиками в лупанарии, бесцеремонно ощупывали пленных, сдирали с них плащи–накидки, штаны, заставляли выставлять напоказ мускулы, плечи, широкие груди, яйца, при этом цокали языками и делились между собой соображениями, что крупные «колотушки» – верный признак физического здоровья и возможности производства здоровых работников. Стоило Лупе застыдиться наготы, его угостили бичом. Все эти мучения он поначалу принимал как божье наказание за разгромленный по их вине отряд Сурдука. Буридав, с которым он вновь встретился в толпе пленных, постарался убедить его, что богам нет никакого дела до безнадежных засад, до маленького Лупы. «Наши боги сейчас трясутся от страха. Сами ищут, где бы укрыться от ихнего Юпитера», – заявил Буридав, кивая на вооруженных солдат, презрительно посматривавших на пленных. Очень скоро его слова страшно подтвердились.
Что случилось, случилось!..
Длинный, худой, с лошадиным лицом декурион, участвовавший в экспедиции в Медвежье урочище, сумел углядеть их в толпе. Он бросился в толпу, вытащил проводников на обочину дороги, по которой пленных гнали к Тибискуму.
После этой встречи Лупа старался забыть все, забыть себя. Забыть и никогда больше не вспоминать, как во время сражения, не успев замахнуться мечом, был сбит ударом щита наземь; забыть о том, что последовало ночью. Но более всего хотелось избавиться от всплывавших в памяти картинок, на которых Комозой – этот тощий и безжалостный изверг, поставил на колени длинноусого Буридава, на голове которого все еще красовался римский шлем, и прибившегося к нему в дороге Лупу, и принялся допытываться, откуда на негодяе шлем Фосфора?
Старался – и не получалось! Как забудешь, когда всякий раз, пнув молоденького пленника, домашний раб нового хозяина по имени Лустрик, выходивший из себя от тугодумия и медлительности нового коллеги, напоминал.
— Шевелись, дакская крыса! Благодари богов, что голову сохранил.
Сначала Комозой долго ругался с начальником конвоя, утверждавшим, что эти двое его доля.
— Что ты себе позволяешь, декурион? – кричал громадного роста ветеран. – Я их уже отобрал. Этот – мужик крепкий, и молоденький сойдет.
Комозой сначала попер в наглую – ты, рожденный сукой, кому смеешь возражать! Опцион попался не из пугливых и уже был готов взяться за оружие, так как был при исполнении. Комозой пошел на попятный и пообещал заплатить. Они сошлись в цене, и Комозой погнал Буридава и Лупу в воинский лагерь.
По дороге декурион без конца допытывался, откуда у Буридава римский шлем. Тот угрюмо и однообразно отвечал, что добыл его в битве. Поединок был честный. Он так и не выдал Лупу до самого последнего момента, когда Комозой широким и коротким кавалерийским мечом отрезал ему голову.
Потом солдаты взялись за Лупу. Тут нашелся знаток, заявивший, что кое-кто из пленных утверждает, что видал этого ублюдка в момент убийства Фосфора. Комозой не поленился разыскать этого пленного. Тот подтвердил, что ублюдок принимал участие в обряде посвящения в волки и что именно он высосал кровь из римского декуриона.
— Невысокого?
— Да, невысокого.
— Такого плотного, с седым венчиком на затылке.
— Ага.
Комозой приказал привязать Лупу к столбу, потом долго вглядывался в него. При этом все время поигрывал широким мечом…