Требуется чудо (сборник)
Шрифт:
— Что стряслось? — Ильин растерялся.
Ангел соображал лучше него, рассуждал точнее, думал быстрее, Ильин терялся под натиском стремительного Ангела, но ему простительно это было: больной все-таки, официально чокнутый.
— Думай, думай, — наказал Ангел.
— У меня голова заболела.
Голова и вправду начала привычно заводиться — как под током.
— Прими таблетку и думай. Что могло случиться? Что они нарыли? Где нарыли? Ну, ну… Может, в деревне? Может, ты забыл что-то?..
— Не нукай, — обозлился Ильин. Достал из кармана пластмассовый флакон, выкатил на ладонь янтарную капсулу, слизнул ее. — Ничего я не забыл. А что забыл, то забыл — не вспомнишь.
— А они вон вспомнили за тебя, зуб даю… И опять телефон загремел,
— Котельная, — представился Ильин.
— Котельная? — переспросили женским голосом, Ильин узнал диспетчершу. — Ильин?.. Здравствуй, Ильин, сто лет тебя не слышала, соскучилась — страсть, Ильин ты мой никудышный. А слетай-ка, Ильин, в сто пятнадцатую, слетай мигом, у них там батареи чего-то не тянут, замерзают жильцы, льдом уже покрылись, понял, Ильин?
— Ну, понял, понял, не части, я тебя тоже люблю, — сказал Ильин, знал он эту диспетчершу, вздорную, в общем, бабу, но к нему, к Ильину, хорошо относящуюся. — Уже иду, солнце мое.
— Только не споткнись, Ильин, мне тебя не хватать будет, — повесила трубочку, последнее слово за собой оставила.
— Во балаболка, — с уважением сказал Ангел. — Мы надолго?
— Посмотрим. Если надолго, бригаду вызову. Не бросать же дежурство…
— Это точно. Да и звонки еще не все кончились…
И как в воду глядел! Зазвонил городской.
— Але, — осторожно сказал Ильин.
— Слышь, друг, — шепотом из трубки отозвались, не поймешь: не то мужик, не то баба, — на Манежной «летучая тарелка» приземлилась, неопознанная, космонавты из нее выпали, все ободранные, обожженные, по-нашему не волокут, а один — вылитый ты. Не брат, случайно?
— Пошел к такой-то матери! — заорал Ильин, не скрыв, впрочем, к какой матери идти, просто не стоит доверять сей термин бумаге. — То-то я тебя, и то-то, и туда-то! — и здесь терминология общеизвестна, незачем ее лишний раз фиксировать.
Вышел из котельной, кодом дверь запер — от врагов внутренних и внешних, поспешил по коридору к служебному лифту. В лифте, в просторном зеркальном шкафу, ткнул пальчиком в клавишу компьютера, вмонтированного в стену: где она, сто пятнадцатая? Вопрос ушел на центральную эвээм и вернулся ответом, высветившимся на дисплее: на пятом она, сто пятнадцатая, на недальнем пятом этаже. Пятую кнопку и надавил, на пятый этаж и примчал его немедля зеркальный скоростной шкаф.
Ангел помалкивал. Наглого Ангела всегда, замечал Ильин, придавливало еще более наглое великолепие рентхауса.
Сто пятнадцатая располагалась в торце коридора, что, знал Ильин в теории, говорило о ее нечеловеческих размерах и нечеловеческой стоимости. И не хотел, воспитанный гордой советской системой, а что-то рабское само собой внутри проклюнулось, что-то униженное и, естественно, оскорбленное, потому и в звоночек архилегонько дренькнул, архивежливенько, архиробко.
Ангел помалкивал.
А дреньк между тем сразу услыхали и дверь отворили сразу, будто стояли за ней и ждали: когда ж он наконец явится, ненаглядный водопроводчик. Ожидание водопроводчика — оно одинаково волнительно в любой социальной системе.
— Вызывали? — спросил Ильин.
Невысокий, чуть повыше Ильина, но крепкий еще на вид пожилой господин в твиде с минуту рассматривал ожидаемого водопроводчика, потом, словно признав за такового, приветливо улыбнулся и распахнул дверь.
— Точнее, приглашал, — разъяснил господин в твиде. — Куда уж точнее! И не спорьте со мной, любезный Иван Петрович, не спорьте, а заходите и чувствуйте себя как дома.
— Фигец котенку, — прорезался Ангел. Он был прав, как всегда.
Версия
Гитлер умер своей смертью в пятьдесят втором, умер от первого инфаркта, старым уже маразматиком умер, с ним не очень-то и считались в последние годы, его круто подпирали средних лет прагматики, которым начхать было на истерию национал-социализма, которые не видели в фюрере бога, а, напротив, старого маразматика и видели, а за ними стояли серьезные господа — как когда-то за Гитлером, только другие! — из «Фарбен-Индустри», из атомной нарождающейся промышленности, из электроники — немецкая электроника славно пошла на мировом торжище, им всем сильно мешал реликтовый Ади, им хотелось торговать со Штатами, и с Англией, и с японцами, а тут еще евреи, придумавшие Израиль, выросли в могучую силу, с которой нельзя было не считаться, они орали про концлагеря, они требовали крови взамен пролитой, они апеллировали к тем же Штатам, а Штаты и ведомая ими ООН давили на Германию и прибранную ею под мышку Россию, давили морально, давили экономически, а тут еще, как на грех, арабы напоролись на нефть, на Ближнем Востоке, и та куда как мощно пошла на рынок, и это стало еще одной экономической дулей для Великого Рейха, тем более что собственной — или российской, без разницы! — бакинской нефти еле-еле хватало на внутренние нужды…
Короче, мир требовал мира. Или не так: избавленный от угрозы мирового коммунизма мир хотел жить спокойно и заниматься товарообменом — хотя бы даже и по Марксу.
Кстати, о Марксе. Коммунистический нарыв, удачно разрезанный немцами на востоке, нежданно-негаданно вырос на далеком юге, в знойной Африке, в давнем оплоте белых посреди черного негодяйства. В ЮАР он вырос, которая с сорок примерно седьмого года изо всех сил развивала социализм и прибрала к рукам соседние Родезию, Мозамбик, а еще и Намибию (то есть исконно германскую землю). Почему-то основная и мощная масса эмигрантов из бывшего СССР, опрометчиво выпущенная расслабившимися от военных викторий германцами, рванула в этот райский уголок. Если глянуть на карту, то и буквально — угол. К слову, политологи позже пытались анализировать причины такой миграции и ни к чему толковому не пришли. Живей всего оказалась ностальгическая версия. Мол, Трансвааль и Оранжевая республика — названия для русского человека небезразличные, мол, пращуры россов бескорыстно сражались за свободу юга Африки, так нынче их потомков сей юг логично приютит. Мол, собачка верная моя наконец-то залает у ворот. (Песня…). И ведь приютил. Так приютил, что одним из пунктов предвыборной программы крайней левой и весьма агрессивной партии «нео-наци», который помог ей собрать пристойное число голосов на прошлогодних (какой в прошлом году был год?..) выборах в бундестаг Германии, стал пункт о неизбежности крестового похода против красных африканских антихристов. А антихристы вовсю строили социализм по Ленину — Сталину, черные африканцы ходили у них по струночке и вопили: «Вставай, проклятьем заклейменный». Не сразу все это приключилось, но довопились: приключилось.
Поэтому, когда с Гитлером случился естественный капут, Германия круто повернула к проклятой буржуазной демократии и сильно дружественную — покоренной она была до пятьдесят второго, после стала именно дружественной — Россию вольно за собой повела. А та пошла, чего ж не пойти.
Но демократия демократией, а орднунг, то есть порядок, орднунгом. Гебисты, имеющие крутой довоенный опыт борьбы с инакомыслием, многое переняли у своих германских коллег, у тех опыт имелся покруче. Странная, к слову, закономерность выстраивается в цивилизованном мире! Когда все общество демократизируется, когда плюрализм рвется и мечется из любых дыр, когда неудержимая гласность оглушает (с телеэкранов) и ослепляет (с газетных полос), в тайных недрах тайных же служб безопасности сего общества варится, внешне, вроде бы замерев, какая-то страшная кашка, славно варится славными поварами и к положенному часу будет готова и подана к столу: кушайте, гости дорогие, чтоб у вас все внутри заколдобилось! Будто кто-то, объявивший демократию и даже конституционно закрепивший ее, наказал безопасникам: вас это, орлы, не касается, бдите дальше. Они и бдят, бдят крепко. А конституция — бумага, она все стерпит, она перепишется, ибо кто наврал, что написанное пером — топором не вырубить? Смотря какой топор и в чьих руках. На то и щука в реке, чтоб карась не дремал. В. И. Даль…