Требуется чудо (сборник)
Шрифт:
Надо отдать должное гебистам, они до конца расслабиться никому не давали, то и дело напоминали о том, что мировой коммунизм и мировой терроризм, свившие себе подлые гнезда в Африке и на Ближнем Востоке, не дремлют, а напротив. Напротив были взрывы на вокзалах и в супермаркетах, напротив были выстрелы из автоматов и пистолетов, напротив были злобные киднеппинги политических деятелей, угоны авиалайнеров, причем случалось это по всему миру, не обходя и Россию. Так что щуке и впрямь дремать не стоило в демократической России, и в демократической Германии, и в демократической Австрийской республике, как не дремала она в демократических Соединенных Штатах Америки, в оплоте плюрализма. А то, что — как в России всегда водилось! — гебистская бдительность здесь принимала тотальный, хотя и вполне демократический, характер, так сие объяснимо: вирус коммунизма, размножавшийся
Факт
Когда Тит привез Ильина в Москву, то поначалу, пока Ильин хвор был, поселил его у себя, а жил Тит в двух хороших комнатах на Житной у самой Серпуховки. И районный уполномоченный гебе принимал дорогих гостей неподалеку — на Большой Ордынке его славная контора располагалась. Ильину предписано было отмечаться у районного гебиста дважды в неделю, первые разы Тит с ним ходил, а после, когда Ильин окреп, а он в первопрестольной на изумление скоро окреп, то сам на Ордынку ходить стал — в качестве променада. Процедура «отмечания» оказалась формальной: жив, не уехал, не был, не совершал, но районный гебист обнаружился мужичком разговорчивым и веселым, может, так по должности полагалось, и вроде бы даже сошелся с поднадзорным Ильиным — анекдотики там, байки из армейского быта, рассказики о жене-детках-бабках — с его стороны, конечно, поскольку Ильину рассказывать нечего было. Но слушать он умел и любил — всегда, еще с Той жизни, к нему однополчане, как на исповедь, являлись, вот и гебист в нем исповедника разглядел и изливал истерзанную в незримых боях душу. Если всерьез, то и впрямь он к Ильину добро относился, вот и адрес полуподвальчика подсказал, в котором Ильин и поселился, и живет, и по зарплате он ему — полуподвальчик в подведомственном гебисту районе наличествовал, а когда доброго человека перевели куда-то повыше, успел снять исповедника с еженедельного контроля, перевел на ежемесячный, а тот вовсе формальным оказался. Хотя новый гебист, не в пример старому, был сух и деловит, на пустые ля-ля казенное время не тратил: отметился и — катись колбаской. Ильин и катился.
Тит считал, что старый гебист был добрым по роли, Тит никому не верил. Может, и по роли, не спорил Ильин, так, значит, роль приятная и исполнение убедительное.
Иногда, правда, его на работе дергали, но там всех подряд дергали, Тита тоже. А и то верно: рентхаус отгрохали рядом со всеми центрами политической жизни, люди в рентхаусе жили солидные и важные, посты большие занимали, если мировой коммунизм и мировой терроризм куда и метит, то не в пятку, а в сердце или, на крайний случай, в печень здорового тела демократии и плюрализма. Будем считать, что Ильин работал как раз в важной области печени.
Кстати, вот еще почему районные гебисты резко отвлеклись от по-прежнему странного поднадзорного: он и так на виду был. И разрешили-то они Титу пристроить подозрительного подозреваемого Ильина на режимныйобъект, потому что на нем, на режимном, особо не скроешься и вражеской подлой деятельности не скроешь.
Как у классика? Где надо прятать лист? В лесу. А камень? На морском берегу… Пойдем далее. А ненадежный элемент? Во взрывоопасном месте, где за ненадежным элементом — глаз да глаз… Где за всеми есть глаз да глаз, и пусть бы ненадежный элемент других ненадежных на свой маячок, коли есть таковой, привлек: тут бы их всех и накрыли. И не было, заметим, в рентхаусе и около никаких терактов, отлично работали орлы из госбезопасности, и Ильину жилось сравнительно спокойно, если кто-то рискнет чужуюжизнь спокойной назвать.
Действие
— Внимание! — как судья на старте, упредил Ангел.
— Сам знаю, — огрызнулся Ильин.
Господина в твиде он вроде бы лицезрел не впервые, вроде бы видел где-то, не исключено — здесь, в доме, и видел.
Ходюттут всякие… Господин был не молод, лет около пятидесяти с копеечками, но элегантен и спортивен, господин лучился приязнью, как покупатель «Мерседеса-500» из рекламного телевизионного клипчика, господин был как две капли водопроводной, чистой воды похож на стандартного обитателя рентхауса, владельца убойной квартиры в торце коридора и убойного «Мерседеса-500» в подземном паркинге. Ильин, повторимся, не слишком часто бывал по слесарным оказиям в квартирах, но все же бывал и видал богатых жителей дома, даже беседовал, случалось, с ними, чиня кран либо колено меняя, вернее — они к нему снисходили, но получалось это у них без выпендрежа и гонора, а просто и естественно, как того требовало светское воспитание в закрытых лицеях, колледжах, во всяких там Гейдельбергах, Кембриджах или Царских Селах. Только те жители Ильина по имени не знали и не называли, а этот назвал, потому что знал.
— Ты на его башмаки глянь, — совсем уже спокойно сказал Ангел.
Ильин глянул на башмаки и в который раз подивился Ангеловой прозорливости. Сам-то он только обалденный фон видел, только прихожую в хрусталях и карельской березе, да плюс к березе — вальяжную фигуру с казенной улыбкой на мятеньком лице, а Ангел, гад, зрил в корень. Ильин глянул на башмаки и понял, что господин в твиде — никакой не житель рентхауса, рылом не вышел, и Царское Село с Гейдельбергом ему только в сладких снах снилось, потому что башмаки у него были нечищеными. Те, кто ездит на «Мерседесе-500», точно знал Ильин, нечищеных башмаков себе не позволят, тем более есть у них кому почистить. А значит, господин в твиде лишь косил под жителя торцевой квартирки, в то время как сам был обыкновенным лубянским дятлом, а означенная квартирка — гнездом. Тит говорил: такие гнезда у Лубянки есть в каждом большом доме, вот и довелось Ильину, прости Господи, побывать сирым птенцом в чужом гнезде, и за что, прости Господи, такая честь!
— Проходите, Иван Петрович, — по-прежнему казенно лучась, пропел дятел (дятел? пропел?), — чувствуйте себя как дома.
И отступил, пропуская в прихожую Ильина, а тот нагло — чего, блин, теперь стесняться? — прошлепал по наборному паркету мощными водопроводными «гадами» на резиновом ходу, и прямо в гостиную прошлепал, похожую более на зал для игры в сквош, хотя вряд ли в зале для игры в сквош могла стоять мебель под «чипендейл» все из той же ценной карельской березы и висеть непонятные для слесаря-бывшего-пилота картинки модного стиля «нац-арт».
Липовый гейдельбержец парил сзади, малокультурно подталкивая неспешного Ильина колкими пальцами в спину: мол, щас направо, мол, щас налево, мол, скорее, не в гости пришли, любезный-вашу-мать Иван Петрович, что было правдой, не в гости. И дотолкал так до диванчика с цветастой обивкой — перед столиком, на коем стоял (или лежал? как правильно?.. нет, надежнее: покоился…), значит, покоился штампованный мельхиоровый поднос с чашками, с кофейником, с сахарницей, с прессованной вазочкой, полной ломаного дешевого шоколада «Марс».
— Присаживайтесь, Иван Петрович. Вам кофейку?.. — И взорлил над мельхиоровым подносом, не дожидаясь ответа, плеснул в чашки кофейной жижи, от которой, приметил Ильин, кисло отдавало скорострельным гранулированным «максвеллом». — Сахарку по вкусу кладите…
— Только не залупайся, — строго предупредил Ангел, и вовремя предупредил. — Ты же придурочный, тебе же все здесь во страх и в диковинку. Пей кофе. Хоть и растворимый, а все ж халява.
Хотел Ильин вякнуть чего-нибудь про несоответствие формы и содержания, про нечищеные ботинки, к примеру, или про шоколад, купленный в газетном ларьке, иными словами — про копеечные, гнезду не соответствующие траты по секретной статье «текущие расходы», но разумно сглотнул хамство, упрежденный Ангелом, промолчал, робко сел на краешек дивана, вконец подавленный, значит, окружающими невероятными шиком унд блеском.
— Пейте, пейте, не стесняйтесь, Иван Петрович, — меленько засмеялся твидовый, будто умиленный скромностью Ильина.
— Я на дежурстве, один, — изо всех сил засомневался Ильин.
— Я ж вам не водку, помилуйте…
— Так время же идет… Не имею права надолго… — Но чашку к себе подвинул, но пару кусков зацепил в сахарнице корявыми пальцами, но булькнул их в жижу и культурно начал мешать ложкой, звякая.
— А мы и ненадолго. Мы на минутку. Что ж я, не понимаю, что ли? Все я прекрасно понимаю: служба у всех служба. Но и вы меня, наверно, понимаете, ведь понимаете, Иван Петрович? — И заглядывал в глаза, которые Ильин долу, к чашке, опустил, заглядывал в них, скрючившись, конечно, невообразимо, как героиня оставшейся в Той жизни песни: она, помнилось, смотрела искоса, низко голову наклоня…