Тремоло

Андрей Хуснутдинов

ТРЕМОЛО

– ...Да будь ты проклят со своим Тремоло и всем своим полком, и лучше б вы сгорели тогда!..
– услышал Плен голос Тырсы и открыл глаза.

Тырса валялась на полу, и голова ее вздрагивала, как прикатившийся апельсин. Стучали часы. Легкая мышиная вонь стлалась в душном воздухе.

– Все прыщи выдавила?
– спросил Плен, прочистив горло.

Много лет назад, еще до переезда, Тырса записала в телефонной книге: "Детьми заразны мужики, а болеть приходится нам, бабам", - и он до сих пор не мог простить ей обидной мысли. Прыщи и дети были для него одним понятием...

Охая, Тырса села на

– Иди, - согласился Плен, доставая сигареты, - Только каждый раз одно и то же.

– Скот ты...
– Тырса потянула на себя одеяло.

Он вышел на крыльцо, закурил, хрустя коробком, и зло смотрел на звезды.

Все нормально, думал он То есть со стороны это конечно, странно курить каждую ночь после того как жена оказывается на полу, но все-таки нормально Для данной местности Очертания Памятника отсюда, с крыльца напомнили корму тонущего корабля, и это было торжественно. Плен даже на чуть-чуть задержал дыхание Тремоло бы остался доволен. Ух. Он было снова подумал о письме, но как всегда поздно - Тырса перебила его. Ведьма вспомнила о своих обязанностях. Вякнула дверь.

– Заткнись, -заранее впрочем, безнадежным голосом, попросил Плен...

Начало "политинформации" он обычно пропускал вначале было нытье и брызги, и сдобренные слюной просьбы о почитании памяти "собственного ребеночка". "Собственного ребеночка" - в противовес "треклятому, трижды и заслуженно растреклятому Тремоло". Вот дальше становилось интересней, Плен прислушивался: никакого Тремоло не было, а если и был, то все-таки никакой не Тремоло, а так себе - дрянь, плюнуть и растереть, а коли так, то где это видано, чтобы дряни ставили памятник?
– ну хорошо, Памятник все-таки поставили и все-таки дряни, но зачем писать на Памятнике, что дрянь жива и переживет всех нас?
– на памятниках пишут: вечная слава - не "жива" и "переживет", а вечная слава - дряни такой-то, и тут же дата - число, месяц и год дрянной жизни и смерти, - ну ладно, ну хорошо, дрянь и в самом деле звали Тремоло, но ведь Тремоло тоже мертв - мертв, как эта груда цемента и прочая, и не кто иной, как ты, был единственным свидетелем его смерти и в некотором роде причиной - сам, сам подпихивал в нутро этого своего танка, потому что Тремоло цеплялся за тебя и мог увлечь за собой, а ты хотел жить и был прав, когда объяснил ему наглядным образом, что в ад тебе рановато, а дома тебя ждет жена, ребеночек и прочая...

Коротко развернувшись, не целясь, Плен ударил жену по лицу - та полетела в дверь, - встряхнул кисть и подобрал выпавшую сигарету. Сигарета погасла, он снова поджег ее. Тырса уже материлась в прихожей, и дверь закрывалась сама собой...

Он пошел посмотреть газоны.

Газоны окаймляли Памятник со всех сторон, разделенные по частям света бетонированными аллеями, и с темнотой уподоблялись пастбищу, - городская травка нравилась грызунам.

В одном из капканов и оказался вредитель. Прижав длинные уши к спине, он смотрел на Плена, как всамделишный пленник. "Эх ты", - только и сказал Плен.

Сильным ударом ноги, как молотом, он втоптал животное в землю, и разомкнул зубчатые дуги капкана.

Сигарета опять погасла, он с досадой замер... Кролик открыл рот, в его тельце что-то похрустывало... В натужном столбнячном отупении, как в туалете, Плен сидел некоторое время на корточках, выбирая - идти в дом за сигаретами или лезть в карман за спичками...

Плюнув, наконец, забросил сочащийся пушистый трупик в поле и пошел в дом. И у крыльца опять плюнул..

Тырса уже храпела.

На следующий день прежде, чем начать на газонах прополку степной швали, он вымыл Памятник. Шланг он подключил к опущенному в колодец насосу. Брызги разлетались на солнце радужными насекомыми.

Тырса молча возилась с насосом, который заодно со струей норовил выплюнуть и хобот шланга. Пахло мокрым бетоном и размокшими удобрениями. Наконец, Плен сказал выключать и сворачивать.

Закурив, он долго приглядывался к лоснящейся впадине на фронтоне Памятника: "Тремоло жив и переживет нас всех" .. В свете дня Памятник не производил того торжественного впечатления, какое являлось с сумерками. Так он, скорее, был похож на пандус, возведенный непонятно зачем среди поля кататься разве по нему туда-сюда, нарабатывая навыки движения по склону, или на волнолом, но только в этом случае удостаивался удивления вопрос не о силе, которой сей волнолом должен противостоять, а о силе, которая помышляла о таком противодействии. Что и говорить - Плену не нравились дневные сравнения. Они казались ему безысходными.

Пуская из носа дым, он с сожалением думал, что когда-нибудь сделается философом...

Прополка заняла все время до обеда.

Потом Тырса ушла на ферму за молоком, а он прилег отдохнуть.

Заснув, он увидел многоместный древнегреческий туалет (почему "древнегреческий" - потому что мраморный и в пыли), - открытый, солнечный, похожий на заброшенный зрительный зал... "Амфитеатр", - была его отчетливая мысль после пробуждения, и странно: он не только не знал, как ее толковать, но он даже не знал, что такое амфитеатр.

– Это, - спросил он у Тырсы.
– Что значит амфитет... амфитеатр?

Тырса разливала молоко по банкам, и полные банки составляла в холодильник.

– Ну его, - вздохнула, облизывая пальцы.
– Коньяк какойнибудь. Выпить, что ли, хочешь?

– Да нет... Странно малость...

– Я ж говорю - коньяк. Звездочек много и дорогой. "Амфитеатр".

– Каких это звездочек?

– Пятиугольных, не бойся.

– Я не боюсь...

Покончив с молоком, Тырса присела у окна. Какая-то мысль мяла ее подбородок.

– Пленчик, - неожиданно и нежно попросила она, и ее губы вытянулись трубочкой.
– Я ж ведь давно договорилась... Давай сходим. Он доктор хороший, опытный, он все знает, сам воевал. Давай. Он ничего не будет делать, только послушает, и скажет. Это быстро... А то ведь каждый день, каждый божий день одно и то же, это нельзя.

– Чего?
– не понял Плен.

Тырса вздохнула, как будто принесла большое ведро воды, и ответила совершенно другим, хриплым голосом: - Ничего, мой готовенький. Ничего... Иди дальше. В психушке за одной партой лежать будем. Иди..

Захохотав, Плен вышел на крыльцо и попинал перила: - Колода...

И крикнул в дом: - Пугало, тьфу!..

Дрожащей рукой полез за сигаретами, но пачка хрястнула в пальцах: звеня траками, по проселочной дороге полз огромный танк старого образца, и белая пыль летела непрозрачной фатой..

Все светилось. Светились стены, пол, потолок, даже руки Плена, когда он смотрел на руки. Посреди комнаты, за ослепительным столом сидел ослепительный Тремоло и рассказывал о своей прошлой жизни. Наверное, в доме разорвалась фосфорная бомба. Плен слушал.