Тремоло

Хуснутдинов Андрей

Плен пробрался к пулемету и посмотрел в прицел.

Перед танком, задыхаясь от недавнего тяжелого бега, стояли несколько оборванцев, в коих с трудом можно было узнать фермерскую семью. Дети плакали, родители что-то им объясняли, и мать уже дважды срывалась на крик. Ополоумевшая овчарка, брызжа слюной, кидалась на гусеницы.

– ...Я всего лишь прошу вас, так сказать, отца и мать сего незабвенного семейства, продемонстрировать своим милым пасынкам происхождение комплекса царя Эдипа, дабы те получили твердый ориентир

в своей дальнейшей жизни и не мучились постыдными терзаниями выбора между тем-то и тем-то, вы понимаете меня... Можно начинать.

Отец семейства - Плен не помнил его по имени - что-то сказал, ухмыльнувшись и встав к танку полубоком, как бы заслоняя жену и детей.

– ...Как?
– удивился Тремоло.
– Не можете тут, на свежем воздухе? Уверяю вас - можете, и не только можете, но и с успехом... Начинайте.

Плен выстрелил в собаку - та не давала слушать.

Короткая очередь разорвала ее тело на части, и в людей полетело красно-черное отрепье, брызги. Взметнулась пыль. Кто-то из детей упал, и мужчина подпрыгнул к танку в боксерской стойке - он был боксером, вспомнил Плен,..

– Ну-ну, - пригрозил Тремоло.
– Я же сказал - начинайте.

Мужчина словно подавился. Некоторое время он еще готов был броситься на броню с кулаками, но - сник, отступил. Что-то сказал жене. Та закрыла лицо руками, как будто готовилась читать молитвы.

Потом стала расстегивать платье. Собачья кровь, пропитав материю, лоснилась чужим солнцем на ее теле, и она не замечала, что испачкана. Мужчина поцеловал ее и повалил на землю. Дети, сбившись кучкой, тоже в крови, смотрели на них без единого звука, как понятые...

Тремоло сказал "ура" и, вернувшись к рычагам, объехал "незабвенное" семейство. Прочерченная гусеницами земля дымилась от перемешанного с навозом мяса, и то тут то там свиные рыла и раздавленные рогатые черепа выглядывали из нее остатками глаз.

В километре от фермы танк был обстрелян броневиками охраны порядка. Пули ударили по броне десятком молотков.

Тремоло ответил из пушки.

Броневик подбросило и перевернуло, показалось пламя. Какой-то человек бросился наутек, но Плен подкосил его очередью. На человеке была солдатская форма... Танк не сбавлял хода.

Апельсинами больше не пахло, зато утверждался терпкий солярочный дух. Странная метаморфоза происходила со стенами: цвет неба тускнел, затягивался зеленой лишайчатой порослью, распространявшейся с быстротой пролитой краски, и наконец настало время, когда краска затопила все, даже одежду Тремоло и Плена.

– ...Туда нельзя!
– закричал снаружи хриплый голос, и танк, бросив Плена на рацию, встал.
– Приказано вон к тому рубежу, маскироваться и ждать приказа. Давайте!.. Значит, я передал, и все!..

– Черт, нас уже обстреляли!
– заорал Тремоло.

– Надо, чтоб и поджарили, да?! К какому чертову рубежу?

– Да вон туда, туда!
– ответил голос нерешительно.

Ахнув громовым раскатом, на малой высоте пронеслись два истребителя. Плен схватился за уши...

– Не "туда", а давай веди!
– опять заорал Тремоло.

– Туда. Передатчик мне тоже... Давай.

И танк поехал "туда".

"Там" был низкий глинобитный дом и две минометные воронки.

– Все!
– радостно крикнул хриплый голос...

Плен с недоверием осмотрел местность.

Воронок оказалось не две, а множество, и не совсем это были минометные воронки, а глубокие, ровно вырезанные отверстия, как в "очкариках" двухместных казарменных туалетах. Тут же шел и какойто митинг. Лысый толстячок в пятнистой брезентовой сутане вещал куцой толпе о том, что в данной общественно-полезной войне все мы добились главного. А именно осознания того, что жизнь сложна, что этой нерасхлебанной каши хватит на всех, из чего следует, что принцип "каждому - по потребностям" соблюдается неукоснительно.

Аплодисменты. Мы бежали на эту войну от самих себя, мы реализуем на ней свой импотенциал, а значит, воюем сами с собой. Она абсурдна, а это в свою очередь и со всей определенностью означает, что ее следует вести до победного конца. По последним сводкам, блаженство есть пульсация вакуума, в раю идет снег, и первые добровольцы торят тернистую тропу для последующих добровольцев.

Понятие Родины претерпевает опасные изменения, именно - становится ясно, что запасы барабанной шкуры и пушечного мяса в индивидууме конечны. Истину сию желающим и будет предоставлена возможность лицезреть в объявленном на данную минуту артобстреле. Приятных впечатлений, желающие..

Аплодисменты, переходящие в канонаду, - хлоп-хлоп и так далее...

Первые снаряды легли позади метрах в ста. Толпу сдуло.

Тремоло выжал сцепление и попросил сигарету. Сигарет не было.

Тогда он достал спичку и принялся жевать ее, сломив головку. К линии фронта понеслась сумасшедшая туча листьев, и это было похоже на погружение в воду. Какая-то контуженная бестолочь стала орать, чтобы надели противогазы, и аргументировала тише: "Будет снег".

Танк тронулся.

Впереди было облако, и из этого облака летели белые осколки.

Приглядевшись, Плен узнал подвенечное женино платье и попросил Тремоло ехать в объезд.

– Дурак, - отмахнулся Тремоло.
– Это же снег. Оделся бы.

– Нет, - сказал Плен.
– Это... она... Мы никогда не разгребем ее. Никогда!

– А мы потопчемся...
– И Тремоло вдавил педаль акселератора до упора.

Через несколько минут, стреляя находу, танк с хрустом проехал через облако, выскочил к Памятнику, и Тремоло опоздал с торможением, - машина въехала на самую вершину.