Третье яблоко Ньютона
Шрифт:
— Да, вижу. Ты же не любишь Тернера?
— Слишком много повторяющейся красоты. Ты замерзла совсем. Пойдем, темнеет, время камина. Ужинать будем дома, согласна? Не хочу сегодня в ресторан, не хочу людей, суеты.
— Я такая голодная. А у тебя дома есть еда?
— Я купил что-то утром. Брошу сейчас стейки на сковородку. Ты салат-то сможешь приготовить?
— Конечно, я вообще люблю готовить. Просто в твоем доме еще не освоилась.
— У меня есть замечательное Ruinart Brut, давно припасенное к какому-то особому случаю.
Когда сидишь у камина и смотришь на игру пламени, надо молчать. Они пили ледяное шампанское, развалившись на диване. Мэтт не касался Вари, оба смотрели в огонь. Темнота за окнами
— Помнишь, сколько раз я говорил тебе, как мечтаю, чтобы ты приехала сюда, в Сассекс?
— Это такой подарок мне, что ты пригласил меня сюда, в свой мир, отгороженный от всего.
— Пойдем, покормлю тебя. А потом будем допивать шампанское.
— Поставить музыку? — спросил Мэтью, когда после ужина они вернулись в гостиную.
— Поставь «Тоску», арию Каварадосси. Нет, это слишком мятежно. Лучше старых добрых Веаtles.
— А что для тебя Beatles? Ты же тогда только родилась?
— Ты тоже.
— Ну да, я и в школу, кажется, еще не пошел, когда убили Леннона, но все годы, пока я рос, мир бушевал от страстей, принесенных этими мальчишками. Я не о студенческих волнениях, не об антивьетнамских митингах говорю, о другом. Об изменении философии, ценностей. В каком-то смысле о конце английской аристократии. Наши великие снобы обеднели, разрушились их поместья и замки. Но не это главное: от этой буйной четверки мальчишек из Ливерпуля обветшало благородство идеи исключительности, цементировавшее нашу культуру. Снобизм стало принято считать пошлым, потому что благородным стало принято считать равенство. Но это я понял, потому что жил в этой стране. А вот ты… Ты же не могла этого понимать и чувствовать в России восьмидесятых.
— Я это поняла и почувствовала позже. В каком-то смысле, может, из-за этого я люблю Англию. Удивительная страна, которая порождает искусство, губительное для ее собственных устоев. Только не отдавайте, пожалуйста, никому монархию. Это самоидентификация вас, англичан. Вы же не хотите стать, как все.
— То, что ты сноб и не демократ, я давно понял. Но не знал, что ты еще и роялистка.
— А сам-то? — засмеялась Варя.
— Я? Я вообще практически диссидент, который попирает политические устои. Я всегда голосую за лейбористов. Какой же я роялист?
— А ты думаешь, я не понимаю, почему ты выбрал защищать мой кейс на процессуальной основе, а не по существу?
— Потому что по существу, при твоем отсутствии в этой стране, я защищал бы его года три. А ты думаешь почему?
— Сам знаешь почему, — залилась смехом Варя.
— Мне интересно, как ты себе это объясняешь. И при чем тут роялизм?
— Потому что у нас не было бы шансов в суде присяжных, и до этого нельзя было доводить. Они бы как взглянули на твои умные глаза, на твои манипуляции реальностью и людьми, а вдобавок на мои туфли Louboutin и Bottega, так тут же и повелели бы отрубить мне голову в Тауэре. Людей же не проведешь.
— Я достаточно долго изучал историю костюма, чтобы одеть тебя для суда подобающим образом.
— Тогда можешь раздеть меня сейчас…
На следующий день, проснувшись поздно, Варя увидела, что Мэтью рядом в кровати нет. Она спустилась вниз, тот сидел за лэптопом на кухне, разложив вокруг распечатки из Интернета, кипы газет, которых еще прибавилось со вчерашнего дня.
— Привет, а где завтрак?
— Я не хочу. Сделай себе кофе. И мне тоже, а то мой совсем остыл.
— Что мы сегодня будем делать? Что ты еще мне должен показать? Может, съездим в Кент?
— Нет, я сегодня хочу работать.
— Да? А как же я?
— В машине есть второй лэптоп, из моего офиса. Ты будешь русскую и немецкую прессу прорабатывать, если хочешь, конечно.
— А чем мы, собственно, занимаемся?
— Пока хочу понять все, что происходит. Ты знаешь, например, что из банка ушла в отставку Мария Гонзалес?
— Вот те нате, хрен в томате, жаль, ты не поймешь. I mean, I am astonished. [73] Когда?
— За десять дней до суда. Теперь газетчики связывают ее отставку, конечно, с твоим делом. Действительно, на поверхности легко сочинить story о том, что ты невиновна, а комплайенс банка… понятно. Но если о реальности говорить, я размышляю о том, почему Гонзалес внезапно ушла? Еще мне интересно понять, почему английская пресса пишет о твоем деле подробно и воодушевленно, а американская — крайне скупо и скептически, — вспомни вчерашнюю статью в USA Today. Садись за работу, смотри европейскую прессу. Прочти, что пишут в России. Ну, что там пишут, в общем, понятно. Садись, не отлынивай. Кофе готов? Можешь прямо тут сидеть, ты мне не помешаешь, если не будешь разговаривать, включать на компьютере музыку, играть в дурацкие стрелялки и много курить.
73
Хочу сказать, я поражена.
«Вот те нате, действительно, хрен в томате, — думала Варя, делая все, что было велено. — Раскомандовался… „Сиди тут, не сиди там, не кури много“. Вчера уже было понятно, что и как пишут. Как тогда, в январе, все было понятно. Ясно, что ему интересны все детали. Приятно читать о себе великом…»
Было бы даже немилосердно как-то ему в этом удовольствии отказывать. А лучше было бы опять пойти погулять или съездить куда-нибудь, в Брайтон, например, где она никогда не была. Но Мэтью был уже недоступен ни миру, ни Варе.
Ей ничего не оставалось делать, как взять второй лэптоп и заняться чтением. Русская пресса писала, конечно, только о ней, а из немецкой, порученной ей в качестве домашней работы, она осилила только статью на целую страницу во Frankfurter Allgemeine Zeitung. Эта газета хранила верность традициям обстоятельного анализа. Статья начиналась задорно и весело, про то, как с Вари снимали иммунитет и она «спасалась бегством из Америки». Потом шли перипетии ее дела, а вслед за тем — длинный анализ превратностей statutory law and common law Великобритании и истории становления этой запутанной системы. Статья завершалась пассажем о том, как давно назрела судебная реформа в этой стране, что не далее как на днях с блеском продемонстрировал адвокат Мэтью Дарси, который на этом «русском кейсе» приобрел заслуженную мировую славу. Варя собрала в один файл все мало-мальски интересные пассажи, а Мэтью все сидел, отрешившись.
Варя походила по кухне, открыла холодильник, стала жевать кусок сыра, глядя на Мэтью. Тот сидел, сосредоточившись. Варя смотрела на него и чувствовала, что так сильно она никогда еще в жизни не любила ни одного мужчину. Наклон его головы, как он пишет левой рукой, его изогнутые чувственные губы, — все было совершенством. «Нет никого прекрасней моего Мэтью, — думала Варя, теперь жуя яблоко. — Как же я люблю его. И это такое же ничем не замутненное волшебство, как закаты, как шампанское у камина. Любовь, не обмусоленная словами. Зачем люди все всегда разрушают? Вот поживу тут еще немножко и надо искать квартиру в Лондоне. Не вместе же с ним жить. А что в Лондоне? Встречаться украдкой? У него эта Грейс, будь она неладна. С другой стороны, ну и хрен с ней, есть и есть, я-то тут при чем. Что мне от Грейс, убудет, что ли? Просто не надо все превращать в бытовуху, тогда все как-нибудь образуется, наверное. Где жить — тоже как-то само решится. Не с ним же. Если его носки с моим бельем в одной стиральной машине будут лежать, мы что, от этого любить будем друг друга больше?»