Третий шеар Итериана
Шрифт:
Лили видела куда больше. И не в чужих воспоминаниях.
Три волны.
Трижды на ее глазах Итериан восставал из руин. Выпитые пустотой реки наполнялись слезами небес и текли по вновь проложенным руслам, повторявшим линии прежних маршрутов. Вырастали из провалов новые горы. Цвели сады, и аромат их был почти таким же сладким, как у тех, что сгинули, обратившись в ничто…
Все возвращалось.
Почти все.
Как и раньше появлялись на свет благословленные четырьмя дети, но тот, кого забрала всепожирающая пустота, никогда не возродится в родной стихии. Сколь долго ни живи, затягивая пустое
Она решила, что не стоит тянуть. Пусть дороги перерождений заберут ее боль, такую же бездонную, каким прежде казалось счастье… Но у пропасти, на краю которой никто не сумел остановить ее, в отличие от боли было дно. А по дну протекал ручей, несущий свои говорливые воды мимо дома полукровки Моаны…
И все же она умерла тогда.
Можно срастить кости, но разбитую жизнь не соберешь. Можно заставить сердце биться, но не наполнить его ушедшими чувствами. Оживить тело, но не душу.
Она умерла.
Но воскресла.
Вспомнила, что ей есть ради кого вернуться.
Наверное, она была плохой матерью. Ребенок не стал центром ее мироздания, как это бывает у других. Не в нем она видела смысл своего существования. Сын был для нее продолжением той любви, что она испытывала к его отцу. Частичкой света, без которой их счастье не было бы полным. Зеркалом, в котором она ловила любимые черты…
Она была плохой матерью, если забыла о нем на краю своей бездны.
Но он ее не забыл. Не отказался от нее, как другие сородичи. Не оставил одну.
А когда она осознала, насколько он дорог ей — не как память о прошлом, не как свидетельство, того, что у нее было, и чего уже не вернуть, — а сам по себе, когда тоска уступила место мечтам о будущем, и она поверила в то, что останется рядом с сыном, будет радоваться его счастью, носить на руках его детей…
Вторая волна.
Смерть, как казалось тогда, окончательная.
И первое, что она сделала после своей смерти, — направилась прямиком к Вердену. Она не желала возвращаться в совет, но ей нужно было что-то, на что она могла бы растратить оставшуюся у нее силу. Не для того, чтобы отвлечься или забыться, мертвые не ищут забвения, а для того, чтобы… Она не знала. Не понимала, зачем ей это. Незачем…
Но правитель принял ее.
Ее силу.
Ее опыт.
Ее смерть, открывшую перед ней новые грани дара.
При жизни она принадлежала лишь одному мужчине, потом — никому. Тело, лишенное души, стало послушным инструментом. Отмычкой, которой можно отпереть тайны чужого разума. Лекарством, способным заглушить самую сильную боль…
Оружием, которое однажды повернули против нее самой.
Мальчишка. Глупый неопытный мальчишка. Но шеар — носитель крови четырех. Все, что подвластно альвам, живым и мертвым, было доступно и ему.
Она была с ним с первого дня. Направляла, поддерживала. Помогала свыкнуться с новыми реалиями, осознать свою силу. Помогала, но даже помыслить не могла, что он решит ответить ей тем же, и слишком поздно поняла, что из целителя превратилась в исцеляемого. Только тогда, когда лечение стало болезненным. Когда ей раздробили неправильно сросшееся сердце и обнажили старые раны, содрав закаменевший струп, который она уже привыкла считать кожей…
И плакала, впервые за долгие годы. И вспоминала.
И радовалась тому, что плачет и помнит.
И чувствует… боль. Такую сильную, что, да, за это можно было бы возненавидеть…
Но если ты провел вечность в темноте, возненавидишь ли ты солнце за возможность снова видеть, пусть даже сквозь слезы?
Способна ли эта девчонка понять такое? Человек, чье восприятие реальности ограничено условными понятиями. Любит — не любит, хорошо — плохо, много — мало.
Но Софи все еще ждала ответа…
— Не лучшее место для разговоров, — послышалось неожиданно, и девушка, негромко вскрикнув, отшатнулась от материализовавшейся рядом с ней женщины. — И не лучшее время, — добавила та.
— Простите, если потревожили, шеари Йонела — начала Лили с почтением, которое, если в том была нужда, давалось ей без труда, но сильфида лишь отмахнулась.
Облетела Софи по кругу, разглядывая с нарочитой бесцеремонностью, и скривилась, обернувшись к альве:
— Людям доступ во дворец открыт лишь в исключительных случаях.
— Случай исключительный, — заверила Лили. — Это невеста шеара Этьена.
— Да? — старая шеари еще раз придирчиво оглядела девушку и хмыкнула: — Ну что ж, каждый выбирает по себе.
— Каждый выбирает по себе, — произнес задумчиво Холгер.
Правитель лежал на покрывале, устроив голову на коленях у жены, но Арсэлис чувствовала, что мыслями он не здесь, а в высокой каменной башне, примыкающей к восточному крылу дворца. Слушает, наблюдает, готовый в любую секунду вмешаться.
— Я люблю свою мать, — сказал он, словно продолжал прерванный ненадолго рассказ. — Но было время, когда я всерьез недоумевал, почему из всех женщин Итериана отец выбрал именно ее. Ты же помнишь его? Уравновешенный, немногословный, серьезный. И рядом она: ураган эмоций, колкости, насмешки. Никогда не смолчит. А если разойдется, и на пол спустится ради того, чтобы ногой топнуть. И вазу из тончайшего альвийского фарфора о стену швырнет… А потом я понял, что именно такая ему и нужна. Жизнь шеара — бесконечное служение. Иногда приходится делать то, с чем ты сам внутренне не согласен. Сомневаешься, верно ли ты истолковал волю четырех, не было ли другого способа. Иногда… Иногда просто устаешь. Хочется, чтобы все это закончилось…
Он с силой зажмурился, и Арсэлис, заметив это, обняла сильнее, склонилась, так что ее длинные волосы упали вниз, на какой-то миг пряча правителя Итериана под мягким шелковым пологом. От тревог. От ненужных мыслей.
Поцеловала в нахмуренный лоб.
И выпрямилась.
Отпустила, позволив рассказывать дальше.
— Отец, при его характере, мог просто уйти в себя. Закрыться ото всех. Но рядом была мать с ее вздорностью, язвительностью, временами — даже склочностью. Она не позволяла ему замкнуться. Только она могла разговорить его, а если нет — провоцировала на спор. Могла организовать спонтанный праздник и весь вечер развлекать отца ехидными замечаниями насчет приглашенных. Могла скандал устроить, причем такой, что отцовской выдержки и на полчаса не хватало, и его прорывало… Отчаяньем, обидой — не на нее, а вообще. Понимаешь? Она вытягивала его на свет из тесной раковины, в которую он так и норовил забиться, и заставляла жить.