Третий выстрел
Шрифт:
Однако если он думал, что я останусь на трибуне и буду ему аплодировать, то он сильно ошибался.
Я поднялся с кресла:
– Ладно, вижу, мой репортаж тебя не интересует.
– Погоди. Да где твое чувство юмора, черт возьми! Сколько тебе дают в «Монте ди Пьета»?
Я снова уселся в кресло.
– Гораздо меньше, чем дашь ты, когда я принесу тебе фотографии и эксклюзивное интервью.
Марио снял очки и потер переносицу пальцами:
– Итак. – Он поднял на меня близорукие, выпуклые, как у форели, глаза. – Ты говоришь, что знаешь, где
Я скорчил рожу – нахальнее не бывает. Пусть теперь не сомневается, что термитник разворошил именно я.
– Я не говорю, я знаю, где находится Вальтер Чели.
На физиономию Марио, будто бы с небес, снизошло ангельское выражение.
– Ах вот как? И где же он?
Я расхохотался:
– Так я тебе и сказал. Даже маме не сказал бы, будь она жива. Я прекрасно знаю, что в соседней комнате у Ланцани уши оттопырились, как крылья «фольксвагена-жука», чтобы расслышать, о чем мы тут говорим. Думаешь, он не заметил, что ты оставил включенным переговорное устройство? Если я скажу, этот истеричный пидор на брюхе приползет раньше, чем я сниму плащ с гвоздя.
Ангельское выражение на лице Марио омрачилось недоверием. И ты, Брут…
– Да ладно тебе, я…
Дверь распахнулась, и Бенито Ланцани влетел в офис:
– Фальки, я тебе зад порву.
– Браво! Вижу, ты выучил катехизис и знаком с Евангелием: поступаешь с другими, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. Может, и другую щеку подставишь?
С ним чуть не сделалась истерика:
– Ах ты, грязная скотина, вот я…
Я невозмутимо его перебил. Закинув ногу на спинку кресла, я начал томно загибать пальцы:
– Ты не можешь набить мне морду, потому что драться – занятие мужское. Это раз. Ты не можешь расцарапать мне морду, потому что царапаться – занятие бабское. Это два. И тебе остается меня только ненавидеть, ненавидеть и ненавидеть.
На какую-то секунду мне показалось, что Ланцани на меня бросится.
– Прекратите оба!
Манни стукнул ладонью по столу, повернулся ко мне:
– Перестань! А ты… – он сверкнул глазами в сторону Ланцани, – придержи язык, идиот.
Беднягу аж передернуло: его самолюбие было уязвлено. Вид у него был, как у Нерона, чью арию центурионы дружно и громко освистали, воспроизведя губами неприличный звук. Обиженный, он покинул офис, несильно хлопнув дверью. Наверное, отправился поджигать Рим.
Марио Манни повернулся ко мне, как будто ничего не произошло и я не поймал его за руку.
– Сколько ты хочешь?
– Сто тысяч.
– Сколько? Ты спятил!
Я внимательно разглядывал кончики своих пальцев.
– Спорим, если я отнесу репортаж в «Госсип», мне там дадут сто тысяч? Знаешь, насколько вырастет тираж с такой новостью? Я уж не говорю о том, что информацию можно дозировать, как историю с Дюкрюэ и Стефанией дель Монако или с Клинтоном и Моникой Левински. На этом материале можно продержаться месяца два.
Я попал. В
– Я не могу дать тебе сто тысяч евро даже за такой репортаж.
Я снова начал разглядывать кончики пальцев. Надо помнить, что заброшена слишком жирная приманка.
– Давай поступим так…
– Как?
– Дай мне пятьдесят процентов с прибыли, которую тебе принесет увеличение тиража.
Он поглядел на меня, и в глазах у него закрутились долларовые знаки, как у диснеевского Скруджа Макдака.
– Лучше сто тысяч.
Ему явно не понравилась моя торжествующая улыбка.
– Ненавижу тебя.
– И ты тоже? По-моему, ты слишком много времени проводишь рядом с Ланцани.
– Проваливай отсюда! Я велю подготовить контракт и пришлю его тебе факсом. Вернешь мне подписанную копию. Издателя хватит удар…
Я поднялся:
– Издателя хватит удар, когда он поймет, что ты его обобрал. У тебя ведь есть процент с увеличения тиража?
Похоже, я потопил авианосец. Манни побагровел, а я ринулся к двери, чтобы не видеть, как с ним случится инфаркт.
Его голос остановил меня на пороге:
– Фальки…
– Ну?
– Как тебе, черт побери, удалось узнать, где находится Вальтер Чели?
– Все дело в бесчисленных дарованиях, которые из простого журналиста делают журналиста великого. Фантазия, дедукция, а также интуиция…
Я осторожно прикрыл дверь и уже не увидел разлития желчи.
Едва выйдя из офиса Манни, я наскочил на Ланцани. Он стоял возле стола редакторши и болтал с ней, опершись на монитор компьютера. Взгляд его источал яд.
На виду у целой кучи народу я пересек просторную комнату с застекленными дверями, которые вели в разные офисы, и медленно подошел к Ланцани. Его глаза тревожно забегали. У него в штанах, похоже, вместо яиц – пришпиленная кнопкой моментальная фотография яиц.
Я подошел к нему и пристально посмотрел в глаза:
– Бенито, я тебе никогда не говорил…
Его голос слегка дрожал:
– Что?
Он не успел отреагировать. Я стиснул его физиономию ладонями, притянул к себе и страстно прижался губами к его губам.
Потом произнес с аффектацией, достойной провинциального трагика:
– Я всегда любил тебя.
Повернувшись, я удалился под оглушительный хохот, от которого стены затряслись.
Занавес.
В истории с Вальтером Чели у меня сработала не просто интуиция, я его задницей почуял.
Во всей Италии не было ни одного журналиста или выдающего себя за журналиста, кто не отдал бы кусок своей задницы (Ланцани, тот отдал бы всю целиком) за информацию о том, что же все-таки сталось с Вальтером Чели.
И я единственный это знал.
Вальтер Чели был телезвездой. Наверное, точнее было бы сказать, что в определенный период Вальтер Чели – это и было телевидение.
И стал он звездой с той же скоростью, с какой Бенито Ланцани тащил в дом подвернувшегося на вокзале Термини едва знакомого симпатичного парня.