Третья линия
Шрифт:
Он бросился за кулисы, где народный клокотал от праведного гнева.
— Слушайте, — сказал Илья Наумович, — не надо так обижаться. Это же провинция, дикий народ. Ради бога, простите их. Вы, скажу я вам, и сами хороши: вышли, надулись, как индюк, стали читать им про какие-то хулиганские марши. Рассказали бы чего-нибудь попроще. Например, анекдот. Например, анекдот про жопу. Выйдите и расскажите им анекдот про жопу. Вас тут же полюбят.
— Что?! — громыхнул чтец. — Чтоб я… народный артист республики… рассказывал со сцены анекдоты про жопу?!!
— А что вас
Илья Наумович снова вышел на сцену. Зал притих.
— Вы…и, — свирепо молвил маленький администратор. — Я пригласил народного артиста республики! Народного арти… Короче, — он угрожающе глянул на публику, — если еще хоть одна сволочь кинет ботинок, — он свернул пальцы рук в два кукиша, — вот вы у меня увидите цирк, вот вам будут лилипуты!
Столь неудачное начало концерта сгладилось пышным его окончанием в виде банкета, который устроили в обеденном зале санатория, поскольку лучшего ресторана в городке не было. За щедро накрытыми столами присутствовала вся местная элита: руководство во главе с первым лицом, главврач с заместителями, представители городской интеллигенции (Илья Наумович и начальник железнодорожной станции), а также передовики производства, в число которых непонятным образом попала Дуня Горемыко, видимо пристроенная сюда заботливой мамой Аленой Тарасовной. Народный с удовольствием закусывал, с еще большим удовольствием пил коньяк и, наслаждаясь собою, разглагольствовал об управлении периферией. Руководство в лице первого рассуждало о железных дорогах. Начальник железнодорожной станции высказывал тонкие суждения о культуре. А культура в лице Ильи Наумовича отмалчивалась и не сводила глаз с Дуни.
— Кто это юное совершенство? — тихо поинтересовался он у начальника станции, который только что решительно отдал предпочтение художественной декламации перед шпагоглотанием.
— Та где? — удивился начальник станции.
— Да вон же, напротив нас, с белым личиком, пунцовыми щечками и глазками как у ангела…
— Це вы про Дуньку Горемыко? Про дочку поварихину?
— Боже мой, какая роскошь, — восторженно пробормотал Илья Наумович. — Это же не женщина, а шесть пудов человеческого счастья!
— Та вы сдурили, — покачал головой интеллигентный начальник станции. — Це ж такэ щастя, шо от него тикаты трэба, сломя голову. Вы ее маму бачылы? Вы йийи чулы? Це ж полный… — он задумался в поисках подходящего слова и закончил: — Апокалипсис.
— Начхать мне, извините за тонкость, на ее маму, — ответил Илья Наумович, — и на апокалипсис тоже. Я с нею познакомлюсь.
— Ну, якщо вы розумных людэй слухаты нэ хочэтэ, так и ищите соби приключэний на голову, — обиженно заявил начальник станции.
— Спасибо, — кивнул Илья Наумович, — я всю жизнь нахожу себе приключения. И не только на голову.
Несколько дней кряду Илья Наумович пытался подкараулить Дуню, но та неизменно возвращалась домой с грозной мамашей, на которую Илья Наумович грозился начихать, но подойти и проделать это отчего-то не решился. В один из субботних вечеров, когда он, с любовной думой пополам, бродил по городку, ему всё же посчастливилось: он увидел Дуню, одиноко вышагивающую в резиновых сапогах по уличному месиву.
— Глазам не верю! — воскликнул он, подскакивая к предмету обожания, который на полголовы возвышался над его собственной макушкой. — Дуня, неужели это вы?
Дуня с удивлением посмотрела на незваного кавалера.
— Я, — сказала она. — А шо?
— Просто никак не ждал увидеть вас одну, без мамы.
— Мама борщ готовыть, — ответила Дуня. — А мэнэ послала аппэтыт нагуливать.
— Ах, Дунечка, если б вы знали, какой аппетит вы мне нагуляли за эти дни! — Илья Наумович прижал руку к сердцу. — Почему я вас ни разу не видел на концертах в клубе? Для кого я их, по-вашему, устраиваю?
— Для артыстов?
— Ах, Дуня, если б вы знали, как мне наплевать на всех артистов оптом и в розницу! Всё было организовано ради встречи с вами, которую вы так упорно игнорировали.
— Мама каже, шо концерты — це вертеп, — покраснев, сказала Дуня. — Шо культурни люды на концерты нэ ходят.
— Дунечка, у вас такая предусмотрительная мама, что я прямо удивляюсь, как она вам позволила родиться на свет. Мир — это такой вертеп, что культурным людям просто опасно в нем рождаться. Вы разрешите прогуляться с вами?
— Так я вже домой шла.
— Тогда я вас провожу. В этом вертепе столько хулиганов… — Илья Наумович изогнул руку полукольцом, как бы приглашая Дуню на него опереться.
— А шо вы им сделаете? — спросила Дуня, механически продевая свою лапищу в предложенное ей полуколечко. — Вы ж такый малэнькый…
— Малэнькый, алэ злый, як собака, — заверил ее Илья Наумович, элегантно ведя по дорожной грязюке. — Можу покусаты.
— Ой! — испугалась Дунечка, выдергивая руку. — Так вы скажэный? [4]
4
Бешеный ( укр.).
— Что вы, — Илья Наумович вернул ее руку назад, — я просто отважный. Ваше присутствие и моя любовь придают мне смелости. Вот гляжу я на вас, Дунечка, и мне хочется быть маленьким отважным странником, затерявшимся среди ваших холмов.
— Та ну вас, — покраснела Дуня, чувствуя, как сердечко ее тает, — прыдумалы ж холмы какие-то…
— Горы, Дунечка, горы… С опасными перевалами и ложбинами, где одинокого странника подстерегают злые разбойники… Ого, одного уже вижу! — Илья Наумович остановился и гневно указал пальцем на огромную, темнеющую в сумерках фигуру, которая, прислонившись к забору, лузгала семечки. — Ваш ухажер вас дожидается? Подстерегает вас? Сейчас вы увидите, какой я маленький…