Третья рота
Шрифт:
Между прочим, после того бюро мы вышли на Сумскую с Кузьмичом, секретарём нашей партийной организации, и он мне сказал:
— Ну, Володя, отдай мне партбилет…
Я весь внутренне задрожал от страшного отчаяния, душа моя зарыдала, закричала, а правая рука оторвала от сердца (или вместе с сердцем) и отдала Кузьмичу моё счастье, моё всё, чем я жил, что мне светило, и пошёл в сумерки…
Почему я отдал партбилет, а не боролся за него?
Я знал, что всё согласовано с теми, кто «свыше», и что из моей борьбы ничего
В 1939 году за выдающиеся заслуги в развитии украинской советской художественной литературы я был награждён нашим правительством орденом «Знак Почёта».
Был правительственный банкет, связанный с именем бессмертного Шевченко.
Корнейчук спросил меня:
— Хотите познакомиться с Никитой Сергеевичем?
Я сказал, что хочу.
Тогда он подвёл меня к товарищу Хрущёву и познакомил меня с ним.
Никита Сергеевич сказал мне:
— Я думал, что вы гораздо старше выглядите. Вы извините меня, что я так говорю.
Я ответил:
— Если бы я меньше пережил, я б выглядел ещё моложе.
Держался я спокойно, но в душе — буря от воспоминаний всего, что так страшно довелось пережить…
А Никита Сергеевич смотрит на меня своими зелёными (а может, они показались мне зелёными от электрического света, а они карие?!) и удивительно чуткими глазами, и в мою душевную бурю проникает, словно луч солнца из окутанного грозовыми тучами неба, его спокойный, отцовский голос:
— Получите орден Ленина.
И моя буря враз стихла, и взволнованное море души стало спокойным, как глаза товарища Хрущёва.
LX
А мука от того, что я вне рядов партии, всё росла, и настал момент, когда я позвонил в ЦК: хочу поговорить с Никитой Сергеевичем по личному вопросу, тем более что на правительственном банкете Никита Сергеевич мне говорил: «Жаль, что в таких условиях нет возможности поговорить как следует».
Но помощник Никиты Сергеевича товарищ Гапочка ответил, что поговорить со мной поручено ему.
Я же хотел быть принятым непосредственно Никитой Сергеевичем. Но сколько я ни звонил в ЦК, Гапочка сначала отвечал, а потом стал куда-то уходить, то на доклады, то на совещания.
И я написал письмо товарищу Сталину. Письмо было такое:
«Дорогой товарищ Сталин!
Пусть меня извинит Никита Сергеевич, что я через его голову обращаюсь к вам, но я никак не могу пробиться к нему через его бездушно-глухое окружение вроде всяких Гапочек и Нагорных.
В 1934 году меня исключили из партии как зоологического националиста, а я не мыслю жизни без партии.
Меня доводили до мысли о самоубийстве, но я не сделал этого потому, что слишком много страдал украинский народ, чтобы его поэты стрелялись».
Я
«Ты моё единственное спасение и прибежище.
Отец! Спаси меня!!!»
Дословно я письма не помню, но про народ и спасение точно.
Я отослал письмо авиапочтой.
Но я не знал, что жена распечатала письмо и вложила туда справку от психиатра.
Так что письмо к тов. Сталину пошло со справкой, кажется, от профессора Абашева.
И ответ пришёл молниеносно.
Мне в обкоме сказали, что от товарища Сталина пришло хорошее письмо обо мне. Я спрашивал о содержании письма, но мне не сказали. А письмо было такое: «Восстановить в партии. Лечить».
Это я так думаю, потому что на бюро меня вызвали без представителя нашей писательской организации т. Городского и разбирали дело без него.
Только мне не понравилось, что товарищ, который докладывал обо мне, говорил только плохое плюс и то, что я был у петлюровцев.
Вместо «Сосюра» он даже сказал «Петлюра».
Меня это возмутило, и я сказал спокойным людям, сидевшим за длинным красным столом:
— Неужели товарищ, который докладывает обо мне, не мог найти ничего хорошего, что я сделал для народа, а всё только плохое, и даже вместо Сосюра назвал меня Петлюра?!
Секретарь обкома спросил меня:
— Как вы считаете, были у вас уклоны?
Я ответил:
— Да, по национальному вопросу.
Тогда секретарь обкома говорит:
— Я считаю, что товарища Сосюру надо восстановить в партии с прежним стажем, с мая 1920 года, но записать перерыв с 1935 года до 1940-го и предложить Ленинскому райкому выдать ему партийный билет.
И комната зашаталась и поплыла под моими ногами. От счастья я стал лёгкий и крылатый.
А люди за длинным красным столом спокойно смотрели на меня добрыми глазами братьев и улыбались мне.
Я сказал им, не я, моя залитая слезами счастья душа:
— Спасибо, дорогие товарищи!
Поклонился им и, не чуя под собой пола, вышел.
Меня встретили глаза стоящих за мной в очереди людей — спокойные, тревожные, полные надежды и мольбы, и по моему блаженному лицу все догадались обо всём ещё до того, как я сказал:
— Восстановили.
Не помня себя от счастья, я мерил быстрыми шагами шумные, залитые солнцем и половодьем цветов улицы Киева, а встретив знакомого, коротким словом «восстановили» — делился с ним своим счастьем и бежал дальше, чтобы побыть наедине с собой, со своим почти экстатическим восторгом…
LXI
И какой же я забывака!
Хорошо, что приём кинонаплыва мне помогает. Лахути.
Смуглый, очень похожий на индуса, он приехал в Киев и вручил нам членские билеты Союза писателей СССР.