Третья столица
Шрифт:
– и с ними еретики, безумцы, поэты и художники
– вчера, третьего дня, завтра - ночами, восходами, веснами, зимами, осенями - в метели, в непогодь и благословенными днями - одиночками, толпами, тысячами, - обожженными глотками, винтовками, пистолетами, пушками
– кричали:
– Третий Интернационал!
В черной зале польской миссии - бред. Маленький мальчик горько плачет в польской миссии, потому что он потерял грифель, и педагог будет его бить. Лиза Калитина - в польской миссии. Метель в польской миссии. Но вот идут еретики, поэты, художники, безумцы, рабочие, все, для кого морги. Ротмистр Тензигольский - обветрен многими ветрами - Ллойд-Джордж вместе с Тензигольским - расстрелян. Бред - ерунда - глупость - вымысел. В черном зале польской миссии
– И вот идет рассвет. Вот по лестнице снизу идет истопник, несет дрова.
В Москве, с Николаевского вокзала - из колонии, имя которой Россия, уходил вагон за границу, в метрополию, он должен был дойти до порта Таллина. Он должен был уйти в 5,10, но ушел в 1,50, - это по-российски. На вокзале, ибо в эти часы не было поездов, было пустынно. В вагоне ехали эсты. Русские понимали по-эстонски только два слова: куррат - черт, и якуллен - слушаю; слушали друг друга - и русские носильщики с усмешкой, и эстонские курьеры дипломатически вежливо - "якуллен", - но не понимали. Уборная в вагоне обозначалась по-эстонски, что не изменяло, конечно, ее назначения, как это бывало в России. Вагон грузили ящиками в пломбах, похожими на гроба, которые именовались дипломатическими пакетами. Потом, вместе с людьми, запломбировали вагон. Ночью вагон ушел. Ночью было холодно в вагоне.
– Во всем вагоне оказалось пять человек, при чем двое из них - русские, - впрочем, был еще шестой: в одном из дипломатических пакетов находился труп Роберта Смита. Ночью в вагоне на дипломатических гробах горели свечи. Стены вагона, деревянные, были крашены серым, вагон был невелик, окна были замазаны известью, при остановках и толчках в дипломатических пакетах перекатывались бутылки, все пятеро были в енотовых шубах, пахло нафталином и сардинками, - и вагон походил на общую каюту третьего класса внизу, в трюме, плохенького морского пароходика: бутылки из-под шампанского, которые перекатывались в дипломатических гробах, напоминали звон рулевых цепей, и как в трюмах - в окнах ничего не было видно. Так заграница подперла к самой Москве, так уходил вагон из колонии. Утром и весь день ничего из вагона не было видно: окна были хорошо закрашены. Двое русских, все же успели за ночь обжить свое купэ и свои гроба - окурками, бумажками и разговорами по душам. Вечером в вагоне запахло трупным удушьем - от трупа Роберта Смита.
Если ехать первый раз в жизни, - в годы Великой Мировой разрухи переехать русскую границу, где ломаются два мира, - не просто. И вагон переезжал границу ночью. В Ямбурге, на русской границе, все пошли с чемоданчиками в таможенную будку, - и ночь была такая, как и должно ей быть на границе, где контрабанда и иные темные дела: на шпалах, на рельсах, на деревьях мылилась луна, и казалось, что луна - едва слышно - звенит в одиночестве, - и у таможенной избы, сшитой из фанеры, окна были замазаны известью, смотрела - мазала известь на стеклах - луна. Было четыре часа ночи.
– Потом опять вернулись в вагоны, поезд тронулся и через пол-часа пришли уже другие пограничники, в нерусской форме, - они поздравляли с приездом в Европу. В сущности, это было очень нище. Так пришел вагон из колонии в Европу, - еноты не прятались: - кто знает, сколько было вывезено из колонии платины, камней, картин, икон?
– вместе с дипломатической почтой -?
Так выбыл из России - запечатанный в дипломатическом пакете - мистер Роберт Смит.
И другой поезд вполз в Россию, чтоб сщемить сердце каждого русского,
– чтобы услышать дубасы в вагоны, шум, гам и вой, крики и вопли мешечников и мешков в матершине, чтоб хлестнул по носам всероссийский запах тримитиламина аммиака и пота, - чтоб никак не об'яснить американцу про недезинфецированный башмак и никак не понять, когда день, когда ночь, когда что:
– Но над Россией - весна, великий пост, - когда ветренно, ручейно, солнечно, облачно и когда бухнет полднями сердце, как суглинок, - когда хрустнет хрусталь печали, как льдинка под ногой, - и поют - когда мужики русские песни, тоскливые, как русские века: ветер потрошит души русских, как
1) В поезде был вагон детских сосков, закупленных за границей российским внешторгом: впоследствии выяснилось, что вместо сосков оказались в вагоне другая резина.
2) В Себеже, что ли, в Великих Луках, или где-то еще: - баба кричала истошно: "Дунькя, Дунькя-а, - гуртуйси здеся".
– И с воем мчались по базару мешечники. В Себеже, что ли, или в Великих Луках, по шпалам ходил стрелочник, переводил стрелки рельс; на голове у него была шляпа, за поясом две палочки красного и зеленого флагов, а у пояса в котомке - две книги, - Евангелие и Азбука Коммунизма, - на ногах у него, по весеннему, ничего не было; звали стрелочника Семенов. Семенов ходил по шпалам, мешечники уже умчались, ибо поезд ушел. Семенов вынул тогда из котомки Азбуку Коммунизма и стал зубрить, как вызубрил некогда Евангелие, - Азбуку же Коммунизма зубрил к тому, чтобы примирить Азбуку с Евангелием, ибо находил в этом великую необходимость для души.
3) В Себеже, что ли, или в Великих Луках, - На базаре за станцией, в базарный день, стоял с возом степеннейший русский мужик, продавал восемь пудов ржи. Мимо шли рысцой покупатели и продавцы. Как соловьи в майскую ночь, оглашали базар удивлением миру - громчайшим визгом - поросята, - и вопил базар очень громко - в синее небо, соборной толпою. К мужику подошел человек.
– Что продаешь?
– Рожь продаем мы, обмениваем, значит. Деньги нам, значит, не надо обклеивать избу.
– Так. А по чем?
– Мы не на деньги - обклеивать избу. Керосинчику нам бы...
– А на что тебе керосин? Для свету?
– Керосин нам для свету, - чтобы морду не расшибить, значит, в потемках, либо к скотине выйтить, а то - бойся.
Обыватель сказал мужику:
– У нас теперь електризация произошла, - Горит сколько тебе хошь без керосину, - и опять пожару не может быть - не жгет. Лампа такая стеклянная, вроде груши, и проволока в ей, а от ей идет другая проволока в загогулинку на стене. Хошь, продам?
– А не вре?
Мужик поехал к человеку, посмотреть электричество. Воз на дворе оставил, вошли в дом. Человек об'яснял:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот шнурок. Видишь: я конец шнурка, штепсель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставку поворачиваю крантик и - горит.
Действительно, засветило. Мужик охнул, посмотрел, потрогал, понюхал.
– И без керасину, значит? А какая же в ем сила?
– Сила в ем от земли.
– О!
– Теперь. Видишь: крантик этот я заворачиваю, - не горит. Вынимаю штепсель из загагулины, иду в кухню, там втыкаю в загогулину, поворачиваю и - горит, как твоих двадцать лампов.
– И желаю я за все, за лампу, за подставку и за загогулину - восемь пудов ржи. Дешевле никак нельзя.
Мужик заторговался, - поставили самовар, - столковались на семи, свешали, поменились из полы в полу. Честь-честью, - "А загогулину тогда к стенке гвоздиком приколотишь, что ли".
Мужик приехал домой к вечеру, в избу вошел гоголем. Сказал бабам:
– Грунька, сбегай к Авдотье, а ты, Марья, к Андрею, - чтобы пришли скореича, значит. Еще кого позовите.
Народ пришол. Мужик, молча, осмотрел всех, - отодвинул локтем сынишку от стола. Топором - двумя гвоздиками приколотил к стене загогулину. Сказал:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вод - снурок. Видишь: я конец снурка, стесель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставке поворачиваю крантик и -
Ничего не загорелось.
–
– ?
– Постой. Погоди.
– ?
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот - снурок.
– Видишь: я конец снурка, стесель
Ничего не загорелось.
–
4) Человек же в городе шесть пудов ржи спрятал под кровать, а седьмой пуд сменял на самогон - у самогонщика-трезвенника стрелочника Семенова. К вечеру он лежал за базаром, за железнодорожной линией в канаве, - пуговица у его штанов лопнула, он дрыгал ногами и говорил: