Третья тетрадь
Шрифт:
История остракизма, которому была подвергнута возлюбленная Тютчева, еще слишком жива была у всех в памяти. И пусть время изменилось, но в глубине души он чувствовал свою неправоту. К тому же, если, как и там, дети… Мысль об этом сводила с ума, детей он хотел безумно. Впрочем, иногда украдкой взглядывая в ее сузившиеся от страсти глаза, он почему-то не сомневался в том, что никаких детей не будет. Да и родной души тоже не было. Была лишь страсть, грешная, тайная, им скрываемая, а ею – нет.
125
«И поединок роковой…» – из стихотворения Ф. Тютчева, без названия.
И когда Аполлинария, возвращаясь домой, пропахшая табаком от кончиков пальцев до краешка юбок, ловила на себе возмущенные взгляды Надежды и порою отца, она только лениво поводила сразу как-то вызывающе округлившимся плечом. А он менял по три таза горячей воды у себя в кабинете и не смел зайти в комнату к Маше – от половины флакона кельнской воды, что он выливал на себя, ей становилось дурно.
Глава 20
Улица Марата
С каждым днем становилось все яснее, что Апа отнюдь не родилась актрисой. Но она больше всего расстраивалась уже не из-за этого, а из-за того, что вдруг Наинскому придет в голову позвонить своему другу и рассказать ему про ее бездарность. «Пусть лучше он кричит, беснуется, называет меня какими угодно словами – но только не звонит Даниилу Драгановичу», – сокрушенно думала девушка. Она из кожи вон лезла на репетициях, перечитала гору литературы об актрисах, о собаках и даже наполовину одолела труд Михаила Чехова [126] . Она воистину старалась, но все оказывалось напрасным, движения провисали, интонации не попадали в тон, пластика не соответствовала. Старая Милка получалась не все повидавшей и потому равнодушной ко всему собакой, а злобной стервой или, того хуже, впавшей в идиотизм старухой.
126
Михаил Чехов – великий русский актер, племянник Антона Чехова, написал книгу об актерском мастерстве «О технике актера».
Все вокруг, уже не чувствуя в Апе опасности соперничества и простив явное покровительство режиссера, тоже пытались помочь ей; даже примадонна Светлана. Наинский хватался за голову, топал ногами, выпивал лишнюю фляжечку и однажды, не выдержав, рявкнул на весь театрик:
– Да что ж ты имя такое не оправдываешь! – и прибавил еще непечатное словцо.
Но никто ничего не понял, поскольку никто ничего особенно сверхъестественного в ее имени не видел. Ну редкое, и что ж с того? Но для нее фраза прозвучала как пощечина.
– Хватит! – вдруг крикнула она. – Хватит меня тыкать моим именем! Все на что-то намекают, черт-те на что, чего-то хотят от меня, чего-то ждут. Но ничего никто толком не скажет! – И Апа вдруг заревела, размазывая черные усы на похудевшем за несколько недель лице.
Лицо Наинского совершенно изменилось.
– Так вот оно как… – забормотал он, потирая художественно небритую щеку. – Ничего не знает… странно, странненько… Я думал… Я полагал, что Дах не оставил вас в неведении, если уж вы сами ничего не знаете…
– Чего не знаю? Ничего я не знаю!
– Да успокойтесь, Аполлинария!
Но Апа даже сквозь слезы услышала, с каким смаком произнес он ее полное имя.
– Только ничего не говорите ему, Борис Николаевич, пожалуйста, – залепетала она умоляюще, – прошу вас, я все буду делать…
– Чего не говорить? Что вы собрались делать? – Наинский отвинтил крышку. – Ничего не понимаю. Впрочем, Дах всегда был с приветом, как свяжешься с ним, так и влипнешь. Да хватит рыдать, честное слово! – Апа усилием воли остановилась. – Послушайте, я вам честно скажу: темперамент у вас удивительный, но вы не актриса. Я обещал Даниле, я вас не выкину с этой постановки – дети все схавают, тем паче такую трогательную историю – но больше не лезьте в театр. Идите в учителя, в журналисты, куда угодно… – Он усмехнулся: где она еще там ошивалась. – Словом, куда угодно, только не сюда. Ну, Дах дает! – опять ни с того ни с сего присвистнул он. – Короче, все, договорились. А вообще, от чистого, так сказать, сердца скажу: зря вы в это лезете, ничего хорошего у вас с ним не получится, помяните мои слова.
– Спасибо за откровенность, Борис Николаевич. – Апа уже равнодушно растерла остатки грима по лицу, и что-то дикое, гордое на мгновение вспыхнуло в этом грязном размазанном лице. Наинский закусил губу. – Но раз уж так, то, может быть, вы мне и расскажете, наконец, что это за таинственная Аполлинария? Это какая-нибудь бывшая любовница Данилы, да?
– В метафизическом смысле она вообще вечная любовница. Но я вам уже сказал: не лезьте в это болото. Знаете, есть такие места в лесу, где прячутся хищники, – и нормальный человек должен бежать от этих мест, бежать со всех ног, как бы они его ни притягивали. Точно так же и в жизни. А об остальном, если уж вам так хочется, разговаривайте со своим Дахом. Всё, все свободны.
В этот день, придя домой, Апа в первый раз с отвращением посмотрела на квартиру, в которой жила и которая всегда так ей нравилась. Теперь ее раздражало все: и кружевные салфетки на кухне, и мамины лягушки, которые та собирала уже лет двадцать, и ни в чем не повинная кошка, но особенно – собственная комната. Царивший в ней порядок вдруг показался ей убогим, несмелым, явным доказательством посредственности. У нее даже промелькнула нехорошая мысль, что, если б ее родители были иными, она могла бы сейчас смело спросить у них о неизвестной Аполлинарии и получить исчерпывающий ответ. Но, увы, затея выглядела явно бессмысленной.
Всю ночь Апа честно пыталась найти ответ на свой вопрос в самой умной книге из всех, какие она до сей поры знала. Однако СЭС [127] не дал ей ответа. Тогда она махнула рукой и просто решила спрашивать у всех подряд, на авось, у знакомых и малознакомых. Однако результат оказался тот же. Все пожимали плечами или откровенно крутили пальцем у виска. Тогда Апа отправилась в районную библиотеку.
Молоденькая библиотекарша из вежливости задумалась, потом помотала головой и звонко крикнула коллегам:
127
Советский энциклопедический словарь.
– Девочки, никто не знает про какую-то Аполлинарию, тут читательница интересуется?
И Апа, глядя на их хорошенькие лица, не отмеченные печатью мысли, уже заранее поняла, какой ответ ее ждет. Оставалась только Женя. Но теперь, после всех странных вещей, которые начали происходить с ней, Апа особенно не хотела встречаться с Женей из-за какого-то суеверного чувства, что та может нечаянно разрушить это ее новое состояние. Посмеяться, как всегда, и парой фраз уничтожить эту зыбкую пелену ее теперешней настоящей жизни и… тайны. Однако, размышляя о Жене, Апа поймала себя на противоречии. Оказывалось, она одновременно и пытается разгадать нечто – и панически боится разрешения загадки.
А Данила тем временем опять пропал. В его необъяснимых исчезновениях Апе тоже виделась тайна, неразрывно связанная с ее собственной. Ей хотелось думать, что он тоже ищет разгадку, и она часто представляла, как он всю темную ночь напролет бродит один по городу, как вор, лазает по чердакам и подвалам и мучительно пытается ответить на какие-то свои, но точно так же терзающие вопросы. Сама плохо понимая, что и зачем делает, Аполлинария тоже стала после театра бродить по центру города, по тем местам, где они были с Данилой. Но центр, вероятно, не любил ее и никак не хотел поворачиваться к ней своей интимной стороной, встречая ее повсюду лишь равнодушными фасадами, слепыми окнами и пустыми скверами.