Третья тетрадь
Шрифт:
Апа неуверенно оглянулась: на парадную это было совсем не похоже. Слева стояла старинная вешалка с кожаным пальто и галошами, возле сидела деревянная собачка, и повсюду сверкали медные таблички, самая крупная из которых указывала, что именно это – первый этаж. Апа осторожно подошла к вешалке, намереваясь тоже снять и повесить куртку, но рядом с кожанкой увидела офицерский планшет с биркой, гласившей, что эта планшетка является вещественным доказательством по делу гражданина Швондера. Такая же белела и на кожаном пальто. Галоши же объявлялись найденной собственностью профессора Преображенского. «Это, кажется, из фильма», – подумала Апа, окончательно запутавшись, и решила, что опять ошиблась подъездом. Но сверху раздался звук открываемой двери, и голос произнес:
– Ну где же вы, деточка?
На втором этаже стояла немолодая женщина, из-за спины которой высовывались сразу две собачьи морды.
Пройдя в комнату, где можно было кататься на велосипеде, Апа осторожно села, и по бокам ее сразу встали оба пса, маленький черный, похожий на швабру, но очень важный, и большой серый, наверное, овчарка.
– Так вам нужны тонкости собачьей психологии для спектакля? – Женщина понимающе улыбнулась. – Меня зовут Елена Петровна. А вас?
– Аполлинария, – неожиданно задорно представилась Апа полным именем, чего не делала до сих пор практически никогда.
Хозяйка вскинула брови.
– Какая прелесть! Так вам не собачек бы играть, а… Впрочем, извините, собачки так собачки. Сейчас я попытаюсь. Вы не волнуйтесь. Я в этом уже поднаторела, несмотря на то что моя профессия совершенно иная. Но, знаете, актеры и юристы – люди публичные, даже, я сказала бы, продажные. Я не о взятках, разумеется, говорю, а о сути. Я уже консультировала по просьбе Бориса и «Каштанку», и «Муму», и еще этого… как его, «Пса Балтазара». Вы пейте, пейте чай, а изюм – он для сердца.
Апа вытащила блокнот и ручку, но записывать оказалось трудно. Речи Елены Петровны перемежались то сугубо научными понятиями, то байками, но больше всего мешало не это, а никак не выходившая из головы реакция хозяйки на ее имя. Ситуация начинала походить на какой-то заговор – или это ей просто уже мерещится?
– …Понимаете, основное – это любовь и долг, но если у человека долг – определение понятийное, то у них он такое же чувство, как любовь. Это можно понять, но трудно прочувствовать, тем более, сыграть. И потом воля. Представьте себе, что ваша воля находится в обладании другого. К тому же собака – медиум…
– Медиум?
– Да, посредник между миром людей и духов…
– Каких духов?
– Хорошо, скажем по-другому. Собака считывает не ваши мысли, а ваши внутренние посылы, еще, может быть, совершенно вами не озвученные, не оформленные даже внутренне. Она знает то, что вы сделаете через десять минут, когда вы этого вроде бы не знаете. Она, например, знает, что сейчас к парадной подходит человек, ей небезразличный. О, чтобы сыграть собаку, надо от себя отказаться полностью, вывернуться наизнанку… А, простите, какая ваша порода?
Апа растерялась.
– Ну, кого вы играете?
– А, Милку, дворняжку. Она пожилая уже.
– О, дворняжка – это особая статья, тут много тонкостей. Пожалуй, вам лучше будет переговорить с человеком, который держит именно дворняжек. Сейчас я ему позвоню, он милейший…
– Нет, спасибо, уже поздно… Я и так все поняла, спасибо вам… – Но тут в передней действительно раздался звонок, и оба пса помчались туда.
– Была рада вам помочь. Мой горячий привет Борису. Но телефончик вы все же возьмите, возьмите, колоритнейшая личность, – и Елена Петровна каллиграфическим почерком написала на визитке «Гриша-собачник» и номер телефона.
Апа машинально бросила визитку в сумку, тут же забыв о ней. Ей так хотелось спросить у любезной собачницы о своем имени и медиуме, но собаки подняли такой восторженный лай, что говорить было трудно. Она попрощалась и вышла.
Вечер этого странного дня был глухим от снега, и все вокруг двоилось в какой-то непонятной белесой пелене, точь-в-точь такой, что лежала у нее на душе.
Дах еще пару раз заказал коньяк, но никакой ясности не наступало. Следовало перейти на кофе. Как известно, алкоголь горек, но плоды его сладки, и вызывает он не отточенность мысли, а, скорее, готовность сострадать и разделять чувства. Даниле же сейчас нужно было совсем другое – пружины мысли. Он заказал тройной – и без дураков. Морок телесного общения начал постепенно таять, прихотливые уродцы-чувства, сплетясь в клубки, стали фоном, оставляя лишь скелет событий.
Скелет же смотрел на него безжалостно и однозначно. Некое существо, пережив моральную драму, совершает попытку суицида и в момент возвращения к жизни прихотью случая – или Судьбы – нарекается новым именем. Последнее неизбежно начинает исподволь оказывать влияние, открываются медиумические способности, и неразвитое существо, не имея возможности извлечь из этого выгоду или наслаждение, страдает. История для клиники неврозов или института психоанализа, вот и все. При чем тут он, Д. Д. Дах? И вправе ли он вмешиваться, и еще более того – пользоваться ситуацией? Пользоваться и духом, и телом? Конечно, истории тела и души плетутся судьбой по-разному, но тут они, как назло, переплетаются.
Ладно, посмотрим с другой стороны. Он, Д. Д. Дах, страстно интересуется давно умершей женщиной, мало отдавая себе отчет в том, интересуется ли он ею как источником творчества гениального писателя – или как женским феноменом – или просто как живой женщиной, при этом будучи не импотентом, не извращенцем и проблем с женщинами не имеющим? Тоже случай для Кащенко. Но и тут телесное так замешено на духовном, что хоть караул кричи.
Конечно, самым правильным, хотя и циничным, будет взять из сложившейся ситуации максимум, ничего существу не открывать, пройти с ней по следу, узнать то, что и не снилось никаким достоевсковедам, добраться до писем – ибо если из десятков писем на данный момент все же известны два ее черновика и три его письма, то девяносто девять процентов из ста, что где-то завалялась хотя бы еще парочка, – заработать на них отличные деньги где-нибудь на Сотби и продолжать жить дальше собственной жизнью. Конечно, именно так и надо сделать.
Но ведь возможно и другое, можно сказать, обратное. Отдаться случаю, вместе с ним пройтись там, где обычному человеку делать нечего, утонуть в омуте, следуя мощному инстинкту смерти, который требует от человека всего или ничего. Данила не сомневался, что этот, второй путь откроет ему наслаждения духа ничуть не меньшие, чем первый. Девчонку он, разумеется, ни при том, ни при этом раскладе не спасет, но на первом пути сделает это равнодушно, а на втором – хотя бы разделит с ней многое.
Действие кофеина понемногу проходило, и скелет начал рассыпаться. Данила снова взял коньяк, чтобы на этот раз воспарить, расковаться, а потом опуститься в темные глубины. После откровений, как всегда, так хочется забвения.