Третья тетрадь
Шрифт:
Аполлинария разжала пальцы и начала медленно клониться к полу. Данила рванулся к ней, но тут где-то поблизости протяжно завыла собака, и дом стал бесшумно осыпаться, оседая на сознание цветными тряпками и пеплом…
Керосинка давно погасла, ее заменили снег, лежавший на подоконниках, и тусклая ноябрьская заря.
Данила пил крепчайший чай, вскипяченный на таблетке спирта, закусывая суси из цветастой коробки, и уже не сомневался, что находится именно в той самой диванной. У дверей, ведущих по другую сторону дома, к реке, несмотря на годы и сырость, еще явственно чернели круги от кадок. Он выглянул.
Терраса, где витийствовал Достоевский, давно рухнула, но в рыжих лиственницах все еще читались следы парка. Половицы так и рассыпались под ногами. Было ясно, что Ивановка умирает и сегодняшнее ее ночное откровение было последним подарком тому, кто рискнул еще обратиться за чем-то к этому дому. Все, больше его уже не будет. Прошлое утекает у нас сквозь пальцы, ибо Россия никогда не смотрела и до сих пор не смотрит ни назад, ни вперед. И даже себе под ноги…
Все последующие дни Данила сантиметр за сантиметром изучал и простукивал эти заросшие грязью развалины, отслеживал направления потоков кухонных и сортирных вод, наиболее частые пути хождения хозяев и прислуги и множество других мелочей, из которых составляется обыденная жизнь любого дома. Через пару дней он знал мызу так, словно прожил в ней долгие годы. Он вычислил кабинет архитектора, спальню Елены Андреевны и ее матери, комнаты братьев, знал, как подавалась еда, где танцевали и где говорили. Находки же его свелись лишь к нескольким осколкам посуды, куску выцветшего бархата с медными гвоздиками обшивки и обрывкам полузатертых чертежей, уцелевших под глиной на месте одного из каминов. И каждую ночь Данила снова и снова суеверно устраивался в диванной, словно она могла открыть ему что-то сверх того, что открыла. Дах понимал, что больше уже ничего не будет, не может быть, и здесь не поможет уже никакой опиум, да дело и вообще не в нем, опиат лишь костыль в руках стремящегося к познанию. Но тайная надежда все-таки не оставляла его.
Данила почти обжился в своей норе и был вполне готов жить здесь вечно, общаясь с тенями. Теперь он уже знал и место первой встречи, и место более близкого знакомства. А главное – был уверен в разрешении остальных загадок.
Все это оказалось увлекательным и острым, но не сулило денег. Деньги олицетворяли письма, а для писем требовалась Апа. Требовалась в полном его владении и воле. И, лежа ночами под звездами, мигавшими ему сквозь прорехи двух этажей, Данила честно пытался увязать свои чувства с мыслями, неумолимо влекшими его к маленькой девочке из предместья.
Разумеется, он мог просто овладеть ею, подчинить, использовать как медиума и оставить, но ее жизнь после этого? Но этот крыжовник глаз? Но плечи, от которых уплывает сознание? Проклятые женщины, которые окружают его всю жизнь. Впрочем, вступив на любую из своих дорог, он никогда не отступал. Не свернет и с этой.
«Однако какого черта вдруг так смутился и вспыхнул Полонский?» – опять неожиданно пронзил его все тот же вопрос.
Ранним утром третьего дня Данила вышел на улицу, оставив в диванной скатерти и посуду, но прихватив спальник. Он в последний раз обошел дом, деловито выломал немногие оставшиеся резные наличники, сбил картуш, побросал все это в багажник и, не оборачиваясь, уехал другой дорогой через Верево.
Глава 17
Улица Ивана Черных
Апа честно ждала звонка, оправдывая для себя это ожидание необходимостью сведений о таинственном доме. Но звонка не было. С одной стороны, она почему-то все беспокоилась о том, как будут складываться их отношения. Но, с другой стороны, порой даже радовалась, что он не звонит, ибо каждое новое общение с этим странным дядькой ввергало ее в смурь и тревогу. Выросшая в голодные девяностые, Аполлинария склонна была видеть во всех человеческих устремлениях, в первую очередь, нужду в чем-то конкретном и теперь часами гадала, что ему от нее нужно. Конечно, было бы здорово, если б он оказался миллионером с причудами, но ее честная душа говорила, что в их общении материальное не имеет значения. Конечно, плащ у него шикарный, и сам он иногда бывает ужасно интересен, даже похож на Киану Ривза, только в возрасте. Следует заметить, что сама Апа никогда не разделяла стремления своих однолеток поймать на крючок состоятельного старичка от сорока до пятидесяти. Возможно, потому, что это был возраст ее родителей.
Однако этот «старичок» был все-таки какой-то особенный. Еще год назад Апа подумала бы про такого, что он просто сумасшедший, но теперь, после уроков Жениной компании, смены имени и театральных занятий думать так было трудно.
Она пробовала отвлечься от всех этих мыслей бесконечным продумыванием своей театральной роли, но все получалось как-то скучно. Жаль, что родители, когда она просила у них собаку, так и не купили ее, – теперь было бы гораздо легче сыграть. Честно говоря, надо было бы познакомиться с какими-нибудь собачниками, поговорить с ними и понаблюдать за их питомцами. Но, как посмотришь, они все время держатся своей кастой и, наверное, не очень-то пускают к себе посторонних.
Родительская кровать за стеной уже отскрипела свое, а Апа все никак не могла уснуть. На стене светился отблеск торгового комплекса, от которого почему-то было муторно, – и внезапно она поняла истинную причину своего состояния.
Если Данила больше не позвонит, то она, может, больше никогда уже и не увидит его, и вместе с ним исчезнет тайна. Девушка даже сама удивилась этому столь неожиданно выскочившему слову. Тайна. Да почему тайна? Тайна чего? Показанного ему дома? Ее нового имени? Того, почему он к ней привязался? Странных разговоров? А самое печальное – поговорить обо всем этом решительно не с кем. Подруги поднимут ее на смех, родители просто ничего не поймут, народ из прошлого и нынешнего театров – к ним с такого рода вопросами подойти непросто. Есть, конечно, Наинский, приятель этого странного Даниила Драгановича, – но что она у него спросит?
Апа сунулась в мобильник узнать время, в сотый раз проверила пропущенные звонки. Пусто. Какая же она дура, что первые его звонки стерла как совершенно ненужные. И усилием воли девушка заставила себя заснуть.
Апа приезжала на репетиции заранее, первая, если не считать иногда ночевавших прямо там двух монтировщиков. Всегда немного навеселе, они изъяснялись высоким слогом и не имели возраста, отчего казались недоступными. Апа опасливо обходила их стороной, равно как и костюмершу-гримершу-пастижершу, ушлую тетку тоже без возраста, язвительную и крикливую. Осветитель же, высокая, красивая и знающая себе цену девица, вообще смотрела на Апу как на пустое место. Поэтому, придя в эту бывшую квартиру, переделанную под храм искусства, Апа устраивалась где-нибудь в гардеробе, за пальто, и повторяла роль или просто прислушивалась к театральным звукам, которые накатывали волнами, напоминая прибой в Анапе, где она была один раз в детстве, и в звуках этих сочетались волшебство и обыденность одновременно. И ей порой все еще не верилось, что она теперь тоже причастна к этой жизни.
Порой ее все-таки грызло некое сомнение: неужели жизнь так изменилась благодаря простой смене имени? О том, что она со скандалом ушла из салона и долго мыкалась по всевозможным творческим коллективам, Апа почему-то не вспоминала. Другое имя – и другая жизнь? Ей чудился в этом какой-то подвох, будто в одно прекрасное утро она проснется, и все окажется сном, рассыпавшимся карточным домиком. И только тогда, когда рядом был этот странный Данила, тревожное ощущение отпускало ее, сменяясь другим, уже окончательно непонятным, от которого холодело внутри, и язык произносил дикие, саму ее удивляющие речи. За минувшие три дня Апа даже вспомнила жуткие ночные рассказы бабушки об опоенных и околдованных.
«И если очарует какую, то неисцелима она вовеки: ни заговорить, ни отпоить… Не хваля похвалишь, не думая, подумаешь, оморочит, усладит, заиграет, растопит… Без него сядешь во тоске-во кручине, на свет не посмотришь, себя высушишь…»
Может быть, тогда, в шинке, он ей что-то подсыпал? Какой бред! И потом, это же не любовь, в конце концов! И вдруг при мысли, что она, со своим новым именем и новыми ощущениями, останется теперь навсегда одна, ей стало по-настоящему страшно. А ведь этого не было до тех пор, пока она не встретилась с ним… Ну была Катя, стала Апа – какая разница! С появлением же Данилы она стала казаться себе какой-то фотографией, опущенной в проявитель, – когда-то отец в темной кладовке показывал ей этот процесс как чудо. Впрочем, странные ощущения навевались только присутствием этого странного дядьки, зато в остальное время, во время его отсутствия, становилось еще более пусто и страшно.