Тревоги любви
Шрифт:
— Расскажите, как вы устроились в Англии, — спросила Маргарита, когда Кандейль замолчала, словно погруженная в тяжелые думы.
— Сначала я играла в театре «Ковент-Гарден», но это продолжалось недолго. Потом я не могла найти никаких занятий. У меня были кое-какие драгоценности, я продала их и на это пока живу. Раньше, когда я была в «Ковент-Гардене», мне удавалось посылать немного денег в Париж для тех несчастных, голодных бедняков, которых эгоистичные демагоги вводят в заблуждение и совращают на ложный путь. Мне больно, что я ничем не могу помочь им, я только отчасти нахожу утешение себе тогда, когда мне
Кандейль говорила со все возрастающим волнением, но Маргарита не замечала, сколько деланного и театрального было в ее словах. Сама честная и правдивая по природе, она и в других редко видела фальшь или лицемерие. Она с горечью упрекала себя за свое первоначальное недоверие к этой благородной девушке, страдавшей от несправедливого преследования и простившей своим преследователям.
— Мадемуазель, — горячо заговорила Маргарита, — я ведь также француженка, и вы совсем пристыдили меня жертвами, которые приносите людям, имеющим безусловное право на мое сочувствие. Верьте, если я не сделала всего, что обязана была сделать для своих голодающих соотечественников, то это происходило не от недостатка доброй воли. Скажите, чем я могу быть вам полезной, кроме денежной помощи?
— Вы очень добры, леди Блейкни, — нерешительно начала Кандейль.
— В чем дело? Говорите! Я вижу, что вы уже что-то придумали.
— Не знаю, как это сделать. Говорят, у меня хороший голос. Я знаю несколько французских песенок, которые в Англии будут новинкой. Если бы я могла спеть их в каких-нибудь аристократических гостиных, то, может быть…
— Ну, вы будете петь в аристократических гостиных, — с живостью прервала ее Маргарита. — Вы войдете в моду, и я уверена, что принц Уэльский пригласит вас петь в Карлтон-Хаусе. Да-да, и вы составите целое состояние для парижских бедняков! В подтверждение моих слов вы завтра же вечером вступите на этот победоносный путь — в моем собственном доме и в присутствии его королевского высочества споете самые хорошенькие из своих песенок, а в награду вы должны принять сто гиней, которые пошлете самому бедному клубу рабочих в Париже от имени сэра Перси и леди Блейкни.
— Я горячо благодарю вашу светлость, но… я еще молода, — нерешительно начала Кандейль, — я беззащитная артистка…
— Понимаю, — ласково сказала Маргарита, — вы такая хорошенькая, что вам неудобно появляться в обществе одной, без матери или без сестры, например, не так ли?
— У меня нет ни матери, ни сестры, — с заметной горечью произнесла Кандейль, — но наше революционное правительство, желая выказать запоздалое сочувствие тем, кто был безжалостно изгнан из Франции, отправило в Англию своего представителя для защиты интересов французских подданных.
— Так что же?
— В Париже теперь сделалось известно, что моя жизнь здесь посвящена благополучию французских бедняков, и теперешнему представителю нашего правительства поручено поддерживать и защищать меня в случае каких-либо недоразумений или оскорблений, которым нередко подвергается одинокая женщина даже со стороны так называемых джентльменов. Официальный представитель моей родины, конечно, является моим естественным покровителем. Вы согласны принять его?
— Разумеется!
— Значит, я могу представить его вашей светлости?
—
— Благодарю. Да вот и он сам, к услугам вашей светлости.
Темные глаза Дезире Кандейль были устремлены к главному входу, и когда Маргарита, следя за ее взором, медленно обернулась, желая узнать, кого ей придется завтра вечером принимать в своем салоне, в дверях палатки, ярко освещенной солнцем, в неизменном темном, почти траурном костюме, стоял… Шовелен.
Маргарите понадобилась вся сила воли, чтобы не выдать ужаса, наполнившего ее душу при виде Шовелена. Сделав низкий почтительный поклон, он направился к ней с видом впавшего в немилость царедворца, вымаливающего у своей королевы аудиенцию. При его приближении Маргарита невольно отступила.
— Вы, может быть, предпочли бы не говорить со мной, леди Блейкни? — смиренно произнес он.
Маргарита едва верила своим глазам — до того поразительна была происшедшая в нем с прошлого года перемена: весь он как-то съежился, точно ссохся, а в ненапудренных волосах появилась заметная седина.
— Прикажете мне удалиться? — спросил Шовелен после короткого молчания, видя, что Маргарита не ответила на его поклон.
— Может быть, это было бы лучше, — холодно сказала она. — Нам с вами не о чем беседовать, месье Шовелен.
— Совершенно верно, — спокойно подтвердил он. — Торжествующим счастливцам нечего сказать тому, кто потерпел унизительное поражение. Но я надеялся, что у леди Блейкни, сознающей свою победу, найдется слово сострадания и… прощения.
— Я не знала, что вам нужно от меня то или другое, месье.
— Сострадание, пожалуй, не нужно, но прощение, конечно, необходимо!
— Если вы так желаете прощения, то я даю вам его.
— Так как меня постигла неудача, то вы, пожалуй, сумеете забыть все старое.
— Это не в моей власти, но верьте, что я уже перестала думать о том зле, которое вы хотели мне причинить.
— Но ведь я промахнулся, да и кроме того, вовсе не был намерен вредить именно вам, — защищался Шовелен.
— Вы хотели сделать зло тем, кого я люблю!
— Я обязан всеми силами служить своей стране. Вашему брату я не хотел повредить — он теперь в Англии, в полной безопасности, — а Рыцарь Алого Первоцвета вас не интересует.
Маргарите хотелось на его лице прочесть тайный смысл его слов. Она инстинктивно почувствовала, что этот человек всегда был и будет ее врагом, но теперь он казался ей таким жалким, что презрение к нему и к его неудаче изгнало из ее сердца последний страх.
— Мне даже не удалось нанести ни малейшего вреда этому таинственному человеку, — продолжал Шовелен с прежним самоуничижением. — Вы помните, что мои планы были расстроены сэром Перси, разумеется, совсем нечаянно. Я потерпел поражение там, где вы одержали победу. Наше правительство предложило мне скромный пост вне пределов Франции. Я слежу за интересами французских подданных, основавшихся в Англии. Дни моего могущества миновали… Я не жалуюсь на свою неудачу — ведь мой противник был очень умен, но все же я в совершенной немилости. Вот и вся моя история, леди Блейкни, — заключил он, делая шаг вперед, — и вы поймете, что для меня было бы утешением, если бы именно вы теперь протянули мне руку, подав надежду, что женская мягкость побудит вас склониться к прощению и состраданию.