Тревожное лето
Шрифт:
— Иголки? Серебряные? Так мы сами это неплохо умеем. Под ноготки! — Он расхохотался.
Нихамкин побледнел.
— Не пожелаете ли ароматную ванночку с хвоей?
— Ты нам девок сюда, голубчик. Помоложе, да чтоб при том — при сем, и чтоб чистенькие. Чтоб гвоздичным мылом от них пахло.
— Черненьких или как всегда, Игорь Николаич?
— Светленьких, голубчик. — И к Серегину: — Не люблю брюнеток. Злые они и все норовят укусить. А ты каких предпочитаешь?
— На твой вкус! — небрежно ответил Серегин и почему-то вдруг вспомнил Таню. У нее были темные косы...
Нихамкин приложил маленькую волосатую руку к манишке:
— Будет исполнено самым лучшим образом, не извольте беспокоиться! — И почтительно удалился, плотно притянув за собой дверь.
Дзасохов сказал: .
— Жулик, каких свет не видывал. Не я — давно бы на свинцовых рудниках гремел колодками. Спасаю как могу. Добром платит. Это они умеют, ничего не скажешь. Ну, так как? Не нравится, что ли, моя вакансия?
— Хотелось бы заняться чем-нибудь более прозаическим. К примеру, на таможне.
— Чудак, там в затылок друг другу дышит сотня простых смертных. Да и навару никакого. Импорт — экспорт скис. Это тебе не при царе-батюшке. Ты еще не прочувствовал нынешнего Владивостока, дорогой мой. Если хотел развернуться, надо было оставаться в Харбине. Хотя и там нынче не слаще. А здесь вообще болото.
После короткого раздумья Серегин согласился:
— Пожалуй, ты прав.
...Через несколько дней Серегин встретил ее в трамвае, причем совершенно случайно. Стоял, держась за ременную петлю, трамвай резко затормозил, и Серегин невольно задел женщину, стоявшую впереди. Она обернулась и от удивления и нескрываемой радости широко раскрыла глаза. Сперва он даже не узнал ее: короткая стрижка — тех темных кос уже нет, и похудела, на лице усталость.
— Олег, — Таня прошептала его имя настолько тихо, что он только по движению губ понял, что она сказала. Нежно, счастьем и радостью залучились ее глаза. У Серегина ком подкатил к горлу. Она зажмурилась и снова распахнула ресницы. Нет, рядом с ней стоял действительно Серегин. — Это ты?..
— Я, Таня... — Он поддержал ее за локоть, не рискуя бросить ременную петлю, чтобы удержаться на йогах при очередном толчке. — Ты не веришь, что это я?
— ...Первое время все было хорошо, — рассказывала она, — жили как все. Родила девочку...
Они бродили вдали от центра, по тихим зеленым улицам. И все же встретили поручика Халахарина и Славика Суворова. Оба были нетрезвыми. Славик, хорошо знающий восточные языки, умница, но безвольный, спивался рядом с пройдохой Халахариным. Увидев Серегина, Славик козырнул, Халахарин ухмыльнулся.
— Знакомые? — спросила Татьяна.
— Сослуживцы.
— Это плохо, что они видели нас вместе.
— Почему?
— Я не хочу этого.
«Боится Игоря», — подумал Серегин и предложил:
— Зайдем в кафе, мороженого захотелось.
...— Ты что-то сказала про ребенка, — напомнил он, когда они уселись за столик.
— А что тут говорить! — Лицо ее напряглось, у рта появились заметные морщинки. Ей можно было дать гораздо больше лет, чем на самом деле... Она с трудом произнесла жестко: — Дочка умерла восьми месяцев. От скарлатины.
Как непохожа она была на Таню, которую он помнил... Как непохожа...
Потом она вскинула на Серегина глаза:
— Мы ведь разошлись с Игорем, ты знаешь?
Он кивнул.
— Так просто не расскажешь и не объяснишь. Это его постоянное пьянство, какая-то странная служба, круг его знакомств... И вообще, мы разные люди, Олег. К сожалению, поздно поняла это. А ты, — она прикусила верхнюю губу, которая была вздернута, как у ребенка, — а ты служишь? Воюешь все?
— Служу. Но, кажется, отвоевался.
— Ты так думаешь?
— Хочется думать.
— Если это не военная тайна, кто ты?
— Это не тайна. Переводчик. У Унгерна тоже драгоманом был.
— Говорят, скоро начнутся военные действия.
— А кто с кем собирается воевать?
— Какой ты скрытный! Переговоры с японцами в Дайрене провалились. Это тебе известно?
Серегин ответил с неохотой:
— Известно.
— Они действительно дурацкие требования предъявили?
— Кто кому?
— Японцы большевикам.
— Как тебе сказать... В определенной степени — да. Но если посмотреть на это с позиции...
Таня перебила его:
— Об этом сейчас все русские говорят. Ну, не все, конечно, — поправилась она, — а многие. Патриоты,
— Ты к кому причисляешь себя? — спросил Серегин как будто без особого интереса.
— Причисляю себя к ним.
— К патриотам?
— Удивлен? Ну, а ты?
Тема становилась щекотливой. Но вопрос задан, надо отвечать.
— Я тоже патриот. Это тебя устраивает?
— А точнее?
— Куда еще точнее!
— В настоящее время это довольно обще. Кругом патриоты, а войне нет конца. Скажи, а в красных ты стрелял?
— Ты задаешь какие-то странные вопросы. Почему это тебя интересует?
— Стрелял или не стрелял? — твердила Таня.
— Стрелял.
— Прямо вот так? — Она наставила в него лопаточку, которой ела мороженое, смотрела в глаза. — Бах — и все, да?
— Да. Прямо вот так. Бах — и все. Я солдат. Потому стреляю. Не я, так в меня.
— Ты жесток.
— А ты каким хотела бы меня видеть? Добреньким, когда вокруг столько крови? Человек, Таня, не однозначен, к сожалению. — Подумал. — А может, и к счастью, не знаю.
— Как это понять?
— Корова однозначна. Это животное. Ее предназначение — приносить людям пользу, давать молоко и мясо. А человек? Он сеет смерть, он рождает новую жизнь. Он созидает и в то же время разрушает.
— Значит, по-твоему...
— Это не по-моему, это так и есть.
— Ну, пусть ты многозначен. Так?
— И ты, — он тоже посмотрел ей в глаза. Секунду-другую они не отводили взглядов. Серегин насупился. Таня машинально поправила волосы.